Но он чувствовал себя не в своей тарелке. Одно его неверное слово, один неверный жест – и все, видимо, будет разрушено. Насколько правдоподобна эта благожелательность? Насколько она надежна? Или она может быть в любой момент отменена и отозвана? Разве дядя Иосиф и тетя Лия не вправе дать ему почувствовать при прощании, что больше не хотят его видеть? Эта необходимость избегать неверных слов и неверных жестов держала в напряжении. Анди не знал, что вообще может быть истолковано неверно. То, что он служил в армии, а не отказался? Что у него в Германии нет еврейских друзей и знакомых? Что для него в синагоге все было незнакомо и чуждо? Что он ни разу не был в Израиле? Что не смог запомнить имена присутствующих?
Дядя Арон и Анди сидели в конце длинного стола; между ними был угол стола, белая скатерть в пятнах и крошках, их смятые салфетки и пустые рюмки. Анди крутил между большим и указательным пальцем ножку рюмки, в то время как дядя Арон рассказывал о своем плавании по Средиземному морю. Он отвел себе на это плавание восемьдесят дней, как Филеас Фогг [15] на путешествие вокруг света. И как Филеас Фогг, он нашел в этом плавании жену – дочь одного еврейского рода, переселившегося где-то в 1700 году из Испании в Марокко. Дядя Арон рассказывал охотно и с юмором.
Потом он заговорил серьезно.
– А вы знаете, где ваши предки тогда жили и что делали?
– Мы… – Ответить на вопрос Анди не успел.
– Наши – единственные в местечке – пережили большую чуму тысяча семьсот десятого и поженились; он из простой семьи, а она – дочь рабби. Она научила его читать и писать, и он начал торговать лесом. Их сын лесную торговлю расширил, а их внук стал самым крупным лесным торговцем в черте оседлости или, уж во всяком случае, в польских и литовских губерниях. Вы знаете, что это значит?
– Нет.
– Это значит, что после большого пожара в тысяча восемьсот двенадцатом он со своим лесом снова построил синагогу, еще больше и красивее, чем раньше. Его сын расширял лесную торговлю дальше. До тысяча восемьсот восемьдесят первого, когда сожгли его склад на юге, от чего он уже не оправился, ни как купец и ни как человек. Вы знаете, что было в тысяча восемьсот восемьдесят первом?
– Погром?
– Погром, погром. Это был самый большой погром столетия. После этого они уехали; два его сына забрали с собой его и жену, хотя они не хотели с ними ехать. И двадцать третьего июля тысяча восемьсот восемьдесят третьего года они приехали в Нью-Йорк. – Он замолчал.
– А дальше?
– А дальше? Дети тоже всегда это спрашивают. Как было в черте оседлости, и почему разгорелся большой пожар, и что написал рабби, умерший в большую чуму, потому что он таки написал, – ничего этого они знать не хотят. Но потом семья приезжает в Нью-Йорк, и они пристают: «А дальше? А дальше?» – Он снова замолчал и покачал головой. – Они жили в Нижнем Ист-Сайде и шили. Восемнадцать часов за пятьдесят центов в день, шесть дней за три доллара в неделю. Они сэкономили достаточно, чтобы Вениамин мог с тысяча восемьсот восемьдесят девятого обучаться в школе Альянса [16]. Самуил поначалу кинулся в политику и писал для «Нейен цейт» [17]. Но когда у Вениамина после неудач с лесом и старым платьем получилось с металлоломом, Самуил вошел в дело. В тысяча девятьсот семнадцатом они продали свою ломовую торговлю и с этой выручкой за один год сумасшествия войны и биржи составили себе состояние. Вы можете себе это представить? За один год – целое состояние?
Он не ждал ответа.
– В сентябре тысяча девятьсот двадцать девятого, за три месяца до краха биржи, они продали все ценные бумаги. Они влюбились, оба двое, в двух молодых сестер, которые в тысяча девятьсот двадцать четвертом приехали из Польши. Они влюбились и желали заниматься уже только сестрами, а ценными бумагами заниматься они уже не желали.
– О-о, любовь сильнее биржи. – На мгновение Анди испугался излишней дерзости своего замечания.
Но дядя Арон усмехнулся:
– Да, и с этими деньгами, которые в разгар экономического кризиса были редкостью, они купили то предприятие по сбору металлолома в Питсбурге, которое в тысяча девятьсот семнадцатом купило их ломовую торговлю, и еще одно в Далласе и стали одновременно и счастливейшими мужьями, и успешнейшими бизнесменами.
– Это всегда совпадает?
– Нет, а было бы хорошо. И где есть счастье без капли горечи? У Самуила и Ханны не было детей. Зато у Вениамина и Тирцы – трое. Моего брата, врача, вы знаете. – Он указал на отца Сары, задремавшего в кресле у окна. – Меня вы теперь тоже знаете, только еще не знаете, что я шлемиль, неудачник, и к славе семьи ничего не прибавил. С моей сестрой Ханной вы еще познакомитесь. И поверите вы или нет, но это она ведет дело, и она расширяет дело, и как она это делает, для меня загадка, но это славная загадка, с которой живем мы все – и кузен Иосиф с Лией, которые выжили и переехали сюда. Что делал ваш отец во время войны?
– Был солдатом.
– Где?
– Сначала во Франции, потом в России, а в конце в Италии и там попал в плен к американцам.
– Когда Иосиф это услышит, он спросит вас, не проходил ли ваш отец через Косаровскую, но вы не будете этого знать.
– Да я и понятия не имею. Отец рассказывал о войне не намного больше того, что я вам сейчас сказал.
Дядя Арон поднялся:
– Мы все сейчас идем. Иосиф и Лия хотят в синагогу.
Анди смотрел на него с удивлением.
– Вы думаете, четырех часов сегодня утром достаточно? Мне – да, и большинству тоже. Но Иосиф и Лия рады сходить лишний раз, а сегодня бар-мицва Давида.
– Давид хорошо сказал свою де… – У Анди не сложилось слово, и он покраснел. – Мне понравилась эта маленькая речь, которую Давид произнес за столом.
– Да, дераша [18] Давида была хороша – и толкование Торы, и то, что он потом говорил о любви к музыке. И утром во время молитвы хорошо читал. – Дядя Арон устремил взгляд вдаль. – Он не пропадет. Никто больше не должен пропасть.