Когда они добрались до перевала, было уже темно. Полевой командир остановился:
– Сегодня дальше не поедем.
Офицер подошел к нему, они тихо о чем-то переговорили, немец не мог разобрать, о чем, и офицер крикнул:
– Вылезайте! Дальше поедем завтра.
Слева от дороги была большая площадка; на ее краю прилепилась маленькая церквушка, черневшая на фоне сумеречно-серых, подернутых туманом силуэтов горных вершин, в которых терялся взгляд. Церковь была сожжена. Пустые дверные и оконные проемы были покрыты сажей, стропила обуглены. Но колокольня не пострадала: основательный куб, на нем тоже четырехугольная, но вытянутая звонница, и над ней купол с большим крестом. Когда темнота скрыла следы пожара, темный силуэт церкви на фоне серого неба стал более живым. Почти так могла бы выглядеть какая-нибудь церковь в предгорье баварских или австрийских Альп.
И вновь перед глазами немца возникла та сцена. Это было, наверное, лет двадцать назад. Они с сыном проводили две недели каникул на озере под Мюнхеном. Вечером в начале второй недели они пошли к церкви на краю деревни, они ходили туда каждый вечер. Церковь стояла на пригорке, перед ней была деревенская площадь, а за ней луга застилали холмы и возвышенности и вдали поднимались в Альпы. Они с сыном сидели на каменной скамье у церкви. Осенний вечер был прохладным, но камень скамьи еще хранил дневное тепло. На краю площади остановился кабриолет, из машины вышли его разведенная жена и ее новый молодой друг; они подошли и остановились перед скамьей; жена, одновременно кокетливая и робеющая, была в белом платье с золотым поясом, а ее друг – в белой открытой рубашке и черных кожаных штанах; он стоял, широко расставив ноги.
– Здравствуй, мама, – первым сказал мальчик и подался на скамье вперед, словно собирался вскочить и подбежать, но остался сидеть.
– Здравствуй.
И тут заговорил друг. Он настаивал на том, чтобы сын уехал с ними. На осенние каникулы суд присудил отцу только одну неделю с сыном, вторая неделя принадлежит матери.
Это была правда, хотя на эту осень они с женой договорились иначе. Жена это помнила, но ничего не сказала. Она боялась. Она боялась потерять этого друга, хотя видела, какой он надутый и как значительно говорит о том, что мальчик принадлежит своей матери и ему, мужчине, который рядом с ней. Отец видел ее страх и видел спрятанный за значительностью страх ее друга, чувствовавшего, что по своим возможностям и общественному положению он уступает и даже преимуществом молодости воспользоваться не может. И отец видел страх своего сына, который делал вид, что происходящее его не касается.
Ее «другой» вошел в раж, шумел о похищении, суде и тюрьме и кричал сыну, чтобы тот шел с ним к машине. Сын пожал плечами и встал; он ждал. Отец читал в его глазах вопрос, призыв бороться и победить – и разочарование капитуляцией отца. Отец должен был наорать на этого другого, отколотить его или убежать вместе с сыном. Все было бы лучше, чем вот так подчиниться, тоже пожать плечами и с беспомощной улыбкой кивнуть сыну, сожалея и ободряя.
Хотел ли он облегчить этим положение сына? Или матери? Или был втайне рад тому, что сына забирают и можно снова заняться своей работой?
Джипы, проехав площадку и не выключая моторов и фар, припарковались перед церковью. Офицер и полевой командир отдали приказы, и солдаты зашли в церковь. Немец пересек площадку, обошел колокольню и обнаружил за ней еще одну, тоже сгоревшую, двухэтажную пристройку на два помещения, а за хором [35] – лестницу, которая вела куда-то вниз по склону. Было слишком темно, чтобы он мог разглядеть куда. Он стоял и смотрел на ступени. Время от времени снизу доносился какой-то крик, словно во сне кричала птица. Затем его позвал офицер.
Он повернулся и пошел назад. Только тут он заметил, что кто-то сидит, съежившись, у верхней ступени лестницы. Он испугался, возникло чувство, что его подслушивают, за ним наблюдают. Он не мог разглядеть, была эта фигура в темном облачении мужской или женской. Не поднимая к нему лица, фигура что-то произнесла, но он не разобрал что. Он переспросил, и она снова что-то сказала, но он даже не понял, повторила ли она сказанное или сказала что-то другое. Офицер снова позвал его.
В церкви при свете фар копошились водители, стаскивали в кучу обугленное дерево стропил, скамей и исповедален и расчищали в хоре пол вокруг алтаря. Офицера и полевого командира нигде не было видно. На каменном пороге двери, ведущей на колокольню, сидел канадец с плоской серебристой фляжкой в руке.
– Идите сюда! – Канадец помахал немцу фляжкой.
Немец сел и, набрав в рот глоток виски, катал его во рту, пока не начало жечь.
– Вы можете мне сказать, зачем у них с собой спальники и продукты, когда мы должны же были ночевать в монастыре? Они там устраивают очаг для варки и наши спальные места в хоре.
Немец проглотил виски и сделал еще один глоток.
– На всякий случай. Они знают, что́ это за дорога, и знают, что может случиться всякое.
– Они знают, что это за дорога? И предпочли тащить нас на джипе, вместо того чтобы перенести через горы вертолетом?
– Никогда не летал на вертолете.
– Ро-то-то-то-то, – изобразил канадец и покрутил фляжкой по кругу над головой. Он был пьян.
Потом они услышали два выстрела и спустя мгновение – третий.
– Это командир. Во всяком случае, его пистолет. А у вас есть?
– Пистолет?
Из темноты выступили полевой командир и офицер.
– В кого стреляли? – крикнул навстречу им канадец.
– Ему показалось, что он услышал гремучую змею, – командир кивнул в сторону офицера, – но здесь их нет. Не беспокойтесь.
5
За ужином канадец обратился к полевому командиру. Это стрелял он, а не офицер, так почему он это отрицает? Чуть помедлив, офицер начал иронизировать над инхэниеро. Значит, он точно слышал, что выстрелы были из «токарева»? Значит, он знает, как звучит «токарев», и «макаров», и «браунинг», и «беретта»? Разве это не удивительно? Что именно он так точно различает звуки выстрелов? Что он так хорошо разбирается в оружии? Именно он.
Канадец смотрел вопросительно.
– Вы же в свое время убыли из Америки в Канаду, потому что не захотели иметь дело с оружием, разве нет?
– Ну и что?
Офицер расхохотался и хлопнул