Оставив наконец затею с побегом, он всю свою неуемную энергию направил на общественную деятельность внутри острога и прежде всего устроил литературный кружок для сидельцев. А поскольку большинство членов кружка не умели ни читать, ни писать, им пришлось разговаривать на разные темы, и закончилось все мятежом. Причем начал его даже не Федор Михайлович. Сам он мирно спал, когда зарезали двух караульных, и ничего не ведал. Посреди ночи товарищи по литературному кружку пришли к нему в камеру с окровавленной заточкой и спросили, что им делать дальше.
Банда Куста, или «кустовцы», как окрестят их позже газетчики, в считаные часы захватила острог, всю крепость и город. Арестанты с энтузиазмом поддержали восстание. Относительно вольный же народ не сопротивлялся, просто охал и крестился. Кто-то с гиканьем и озлоблением ударился в бесчинства, но этих приструнили довольно быстро. Коменданта посадили на цепь за воротами его же дома и выставили на торги, которые, впрочем, закончились дракой. Предлагали до унизительного мало. Федор Михайлович, возглавив Мятежный комитет, распорядился учредить в городе институт благородных девиц, общественные бани и библиотеку – все в одном здании. В настоящее время в нем располагается гимназия им. Ф. М. Куста. Также Федор Михайлович назначил выборы и конкурс красоты, и то и другое поручив известному шулеру Гришке Восьмипалому.
Приказал строить фрегат.
Тем временем адъютант коменданта сумел сбежать, добраться лесами до ближайшей почтовой станции и вызвать оттуда команду. Та примчалась через сутки и за полдня подавила бунт, хоть и понесла при этом значительные потери. Федор Михайлович, не вынеся своего позорного поражения, сбросился с крепостной стены. Было высоко, и он разбился, но, на свою беду, не насмерть. Его, окровавленного и переломанного, подобрали и притащили в карцер.
Коменданта крепости к тому времени освободили от цепей и спросили, как он желает поступить с бунтовщиками. Комендант приказал пытать. Всех, кроме Куста – того распорядился время от времени тыкать палкой, чтобы не испустил дух прежде времени. Под пытками бунтовщики единодушно показали, что действовали по наущению Федора Михайловича и под воздействием его вредных идей, почерпнутых из сатанинских книг, которые их главарь цитировал по памяти на «ненашенском» языке. Он и по-русски-то говорил не то чтобы привычным манером, а все как-то заковыристо, так, бывало, завернет, что сидишь, только слюни пускаешь, а понять ничего не можешь. Смутил, смутил христианские души, рыжий черт. А на что ему это понадобилось? Что за дьявол его самого попортил? А не был ли он, случайно, иностранным шпионом, а? Да как не был? Конечно был.
Выяснив таким образом всю правду, комендант приказал бунтовщиков повесить на рассвете, а Федора Михайловича… Он долго думал, какое наказание изобрести для злостного смутьяна. Казнишь его у всех на виду – так он и после смерти будет своими рыжими космами смущать народ, еще пожалеют его, не дай бог. Казнишь не на виду – непременно поползут слухи, что он остался жив и намеревается вернуться. А надо так, чтобы и наверняка, и по возможности без негативных эмоций. Жена коменданта, весьма неглупая женщина, предложила устроить гуляния с плясками, песнями, пирогами и костром. Обязательно с костром. Мужик – он создание диковатое, практически пещерное, его хлебом не корми, дай только посмотреть, как что-то горит и пылает. Он тут же хороводы начнет водить. Нет, она, конечно, не сказала напрямую, что в костре нужно сжечь Куста. До этого комендант сам додумался, не дурак.
На следующий день всех горожан созвали на безымянный праздник. Это потом, с годами, у него появилось одно название за другим: Прощание со смутой, День повиновения, Начало безмятежной эры, День города. А в тот момент мало кто понимал, по какому поводу гуляния. Люди притащились нехотя, без праздничного настроения. Иных больше заботило то, куда подевались его корова и сноха, чем какие-то торжества. Но пироги и брага, да не откуда-нибудь, а из погреба комендантского дома, подействовали нужным образом, и к полудню вся площадь перед главными воротами крепости оживилась, расплясалась и огласилась радостными воплями. Народ даже не заметил, как сколотили деревянный помост, на него поставили столб, а у основания накидали хвороста. А когда начали опускаться сумерки, приволокли чучело – ей-богу, соломенное чучело, – но какое-то странное, как будто слишком тяжелое и плотное для обычного чучела. Из-под-рубахи, из-за пояса, из ворота и рукавов – отовсюду торчала солома. Из-под уродливой шапки свисали паклевые волосы. Только были они все в крови. А еще чучело мычало и временами дрыгало ногой. Кое-как его прикрутили к столбу.
Когда стемнело, комендант поднялся на помост и встал на краешке. Оттуда он произнес речь. Слушатели к тому времени окосели совершенно и ни слова из нее не поняли, но будь они в другом состоянии, то услышали бы, что в этот знаменательный день они сжигают не просто бунтовщика, не просто возмутителя спокойствия, врага империи, изменника, конспиратора, крамольника, подстрекателя, смутьяна и сатанинское семя – они сжигают саму смуту, саму идею, мысль, дух мятежа. И да не повторится это больше никогда. Да воцарятся мир и благодать на наших суверенных землях. Аминь. Поджигай.
Весело зазмеились огненные языки. Сразу размножились и поползли вверх. Это потому что хворост был хороший, сухой, хрусткий. Народ сказал:
– О!
А потом:
– Ух!
А потом:
– Эвона как пышет.
А потом:
– А кто там глотку дерет? Васька, ты, что ли?
– Ничё я не деру. Сам ты это.
А потом одна баба прошептала:
– Да оно живое. Батюшки, живое.
И другая подхватила:
– Чучело-то! Чучело! Корчится, погляди!
– И правда. Чё это с ним?
– Ишь как его крутит.
– Человека жгут.
– Ах ты ж нехристи.
– Ой. Мамочки.
Кто послабее был, тот отворачивался и закрывал уши. Кто попьянее, тот наливал себе еще и закусывал пирогом. Рассказывали позже, что Федор Михайлович и в предсмертной агонии пытался навредить государству, выкрикивал то ли проклятия, то ли заклинания на своей тарабарщине. Звучали непонятные и страшные слова: «конституция», «люстрация», «эгалитэ» и «свобода печати». А может, и не звучали. В любом случае спасло нацию от нового помутнения только то, что преступник быстро кончился. А праздник продолжался до самого утра. От начала бунта до полной над ним победы прошло пять дней.