— А вот это уже интересно, — президент хмыкнул. — Я ведь тоже знаю на этом наречии два десятка слов, и бывал в России, в Крыму, видел Севастополь, и даже был там, после взятия крепости союзниками.
Диктатор покрутил головой, будто затекла шея. Припомнил события десятилетней давности, когда отправился наблюдателем на чужую для себя войну, направленный тогда отцом в европейские страны с дипломатической миссией. И видел все собственными глазами, и смерть тысяч людей нисколько его не потрясла, а только вызвала неуемное любопытство со жгучим интересом. Именно из этого путешествия он стал решительно настаивать на перевооружении парагвайской армии на нарезные ружья и штуцера, и сам закупил три тысячи винтовок «энфилд», вместе с приобретенным также корветом «Тикаури», который их и доставил на родину. И встретился тогда с «ирландкой», что стала матерью его семи детей и настоящей парагвайкой…
— А еще у него множество странных вещей, которые сеньор Мартинес старательно прячет. Это и «самопишущая» ручка, и особенные пахитосы, и его удивительная одежда — встань в кусты и никто тебя не заметит, настолько она сливается с листвой и травой.
— Думаю, что охотничья, такую видел у императорских егерей Наполеона — в ней подкрадываться к зверю легко.
— Только сеньор Мартинес говорил об «охоте» на вражеских солдат — он удивительно хорошо осведомлен о войне на суше. Думаю, знает о ней никак не меньше, чем о действиях на реках или море.
— Хм, а это еще интереснее. Аневито, немедленно отправляйся на «Хехую», возьми лошадей из Эскольты… Хотя не нужно, тут идти четверть часа, а насмешки моих всадников над моряками в седлах не нужны. Так что пешком пройдитесь и принесите все вещи, которые есть у сеньора Мартинеса. Не стоит откладывать встречу — сей офицер меня сильно заинтересовал. В предсказателей не верю, но тут с таким встретился.
Диктатор хмыкнул, взмахом руки отправил за дверь моряка, а сам раскурил сигару, подойдя к окну. В крепости для него построили одноэтажный дом — в отличие от отца он не был сибаритом, хотя любовниц менял как перчатки, привыкнув к такому времяпровождению в парижских салонах. Францию он полюбил, достаточно дружески сошелся с императором Наполеоном, который оказал ему покровительство. И перенял очень многие привычки и обычаи, кроме лени и стремления к роскоши. А потому убранство комнат было скромным, только необходимая мебель, при небольшом числе слуг. И только президентский дворец, который начали строить еще при отце, приказал обставлять согласно статусу, чтобы у иностранных послов не возникало мысли, что Парагвай нищая страна…
— Доброе утро, сеньор президент, — за спиной раздался суровый голос, но искусственно смягченный. Так говорят люди, привыкшие отдавать приказы, такие вещи любой служивший понимает сразу. Да потому что в нем прорезается уверенность того, кто имеет на это право. Лопес повернулся, положил сигару, внимательно посмотрел на вошедшего в комнату человека в парагвайском морском мундире, причем формально не имеющего на него право. Но это совершенно правильно и допустимо — не следует привлекать внимание скопившихся в крепости людей необычной одеждой.
— Рад вас видеть, сеньор Мартинес, Но думаю, вы можете называть меня дон Франциско, И я вас также, дон Алехандро. Надеюсь, наша страна произвела на вас впечатление, раз вы ее именуете своей.
Моряк диктатору понравился — жилистый, лицо изъедено водой, крепкий. Взгляд прямой и честный, вот только в глазах «плещется» что-то темное, как бывает у людей, которым приходилось убивать, к жестокостям привыкшим. Но он не побоялся остаться с ним наедине, отпуская взмахом ладони капитана «Хехуи» — разговор между ними будет тет-а-тет. А потому можно отбросить все условности и спросить прямо — и Лопес подошел вплотную, пристально глядя в глаза офицера.
— Вам ведь приходилось раньше бывать в Парагвае, дон Алехандро⁈
Взгляд не дрогнул, но с ответом моряк не торопился — осмысливал, как человек который не хочет лгать, но и не желает говорить правды. Но спустя несколько секунд глаза потемнели, и Мартинес негромко, но очень твердо ответил, но с такими странными интонациями, что Лопес чуть ли не вздрогнул, и лишь усилием воли сдержал себя.
— Я родился здесь, дон Франциско. Родители бежали, но я вернулся на родину семь лет тому назад. Жил здесь, пока не оказался снова здесь, но спустя полтора века. И это правда, вот возьмите и убедитесь…
Моряк неожиданно вытащил из кармана две цветные бумажки и сунул их президенту. Лопес машинально взял — то были банкноты, но взглянув на изображения, почувствовал, что онемел и волосы на голове встают дыбом. Еще бы — в портретах он узнал отца и самого себя…
Сейчас эта банкнота с портретом «второго президента» совершенно обесценилась и заменена монетой с его же отчеканенным ликом…
Глава 9
— Тысяча и пять тысяч гуарани — это, наверное, чудовищно много? А где реалы, какие сейчас у нас в ходу?
Лицо диктатора нельзя было описать словами — не изумление, ошеломление, как бывает с человеком, когда он сталкивается с тем, что объяснить нельзя. Но быстро опомнился — все же сила воли огромная, и нервы может в узду взять. Хотя можно представить, какое потрясение сейчас испытал Лопес-младший, и странно, что он не воспринял банкноты как розыгрыш или происки дьявола, чего ожидал моряк. Алехандро прекрасно осознавал, что чудовищно рискует, открывая правду о себе, но иного варианта не оставалось. Заглянув в глаза президента, он неожиданно понял, что врать нельзя категорически — этот человек нутром ощутит ложь. И недоговаривать нельзя — после этого никакого доверия между ними попросту не возникнет. И решился на откровенность, выложив две банкноты — к счастью именно они оказались с ним, и как раз по совершенно невероятному случаю, не совать же диктатору двадцатитысячные купюры.
— Восемь тысяч гуарани равны одному американскому доллару, если округленно считать. Так что на купюру с вашим портретом можно выкурить пахитосу, и то не из лучших. В Парагвае инфляция, обесценивание денег — на этих банкнотах было когда-то по одному нулю, но с течением времени их покупательная способность уменьшилась в сто раз. И такое сейчас во всех странах Нового Света,