Но это было не самое впечатляющее. Прямо у дома росло настоящее украшение усадьбы — огромное роскошное дерево. Черный, под немыслимыми углами извивающийся ствол. Алые, как кровь, листья с резкими острыми гранями. И аура, исходящая от дерева, настолько темная, что даже воздух близ него подрагивал, как будто оно было раскаленным.
— Какая красота! — восхищенно сказала кикимора, задрав голову вверх. В ее зеленой радужке отразились алые блики листьев. Отразились — и затерялись там навсегда.
Красный лист, спланировав с ветки, упал кикиморе прямо на открытую ладонь. Лист был тонкий, но плотный, теплый. По нему пробегали прожилки и венки. Если присмотреться, можно было увидеть, что они пульсируют живым красным соком. Об лист действительно несложно было порезаться — его грани и углы были очень острыми, будто заточенными.
— Спасибочки, деревце, — сказала кикимора, лаская пальцами теплый древесный лист, и на всякий случай поклонилась. Хотя это уже начало входить у нее в привычку. Дерево вежливо поклонилось ей в ответ.
«Ишь ты, даже деревья вежливые», — немножко с завистью подумала кикимора, вспомнив неотесанных лешаков и голосящих чуть что мавок и русалок. С такими пойди, вежливой побудь — сожрут и не подавятся. Красивые, конечно, веселые, но нахальные…
Безликий ноппэра-бо, пока кикимора восхищалась деревом, уже подошел к дому и приветственно распахнул раздвижные двери. На руке кикиморы с беспокойством завозилась змейка — дар Омононуси. Каукегэн тоже как-то весь неуютно съежился.
— И чего это вы испугались? — спросила кикимора и с удовольствием вдохнула местный воздух. Ей тут почему-то было очень даже неплохо. Почти как дома.
— Ма-ри-онна-сама, ради вас хоть к демону в логово, — смело сказал каукегэн, всячески демонстрируя готовность героически помереть ради хозяйки. Такая у него была японская прошивка — быть готовым умереть. Истинный самурайский дух.
— Ну, раз так, то пошли. Приглашают же, некрасиво отказываться, — сказала кикимора, и, не обращая внимания на мнительного, по ее мнению, Бобика, поднялась по ступеням и вошла в приветственно открытые двери.
Глава 20. Дзашин
Дзашин устал. Великого бога разрушения, войны и смерти до икоты доконали собственные последователи.
Организовали секту, потом культ, поклоняться начали, убивать всех налево и направо, дары приносить, записочки писать, чтобы, значит, получить чуток удачи для своего злодеяния. Дзашин на записочки не отвечал, отмалчивался. Дары не принимал. Вот только силы-то божественные все равно росли на слепой вере как на дрожжах, жаль только, что удовольствия все это давным-давно не приносило.
Дзашин воевал уже много-много веков. Вот как порожден был однажды на заре времен великой богиней Идзанами, умершей матерью всего сущего, так и воевал. А потом что-то так надоело, что сил никаких не было. И бросил великий Дзашин, наводящий ужас на ёкаев, богов и смертных, это неблагодарное дело. Полностью переосмыслил свою жизнь, так сказать.
Пару раз, конечно, с катушек слетал напрочь, было, было такое за долгие века его существования. И проклинали его, и забывали, и снова возрождали. Всякое случалось.
Но то, что сейчас творится — это уже вообще ни в какие рамки.
Ему покоя хочется, умиротворения, чтобы никто не лез, чтобы никто из богов-воителей на его место не целил, чтоб ну просто хоть один несчастный год пожить без интриг и разборок, без жуткой темной ауры, которая вместе с кровью струится по божественным венам. Репутацию хочется подмоченную восстановить, с соседями наконец подружиться. Поточить кухонные ножики, а не катаны, научиться готовить правильный рамен. Складывать философские прекрасные хайку и танка. Рисовать нежную японскую акварель на рисовой белой бумаге. Может, даже пасеку завести, благо, прям возле дома растет дерево-демон Дзюбокко, которое на свежей крови замечательно цветет. А уж свежей крови хватает, ее Дзашину литрами в жертву приносят. Чего делать-то с ней? Солить? Нет, можно, конечно, приготовить анадару, но это было не самое любимое блюдо Дзашина, хоть и деликатес.
Вообще репутация у Дзашина так себе. Оно и неудивительно: лет с тысячу с лишним назад, получив кучу неучтенной маны, Дзашин слетел с катушек и пошел рубить направо и налево. Досталось тогда всем: и людям, и ёкаям. А все потому, что в славной стране Япония, в людском мире, вдруг зародилось совершенно удивительное сословие воинов «сабурахи», что переводилось как «защищать хозяина». «Сабурахи», или самураи, так благозвучнее и понятнее нашему уху, были малые воинственные, и пошла бесконечная череда завоеваний. Во славу Дзашина и господина махали катанами направо и налево, головы с плеч рубали только в путь.
Потом как-то поутихло, и голова у Дзашина в порядок пришла. Надолго. Лет сто назад опять куча последователей появилась, бога войны снова с катушек сорвало, как раз во время печально известных битв это случилось. Меньше тогда стало и ёкаев, и людей. Тогда культ Дзашина расползся не только по Японии, а еще дальше ушел. Страшное дело, страшное… Семь великих богов счастья тогда худо-бедно справились, на Дзашина недоброе затаили, дали ему последний шанс, мол, если повторится такая заварушка, то по-другому придется разговаривать. Дзашин внял.
Вот после этого на много лет настали тишина и покой. Дзашин уже обрадовался, готовился было совсем на покой уйти, запечатать себя в мире ёкаев навсегда, а тут на тебе — культ во имя его создали. Да какой! Пожалуй, даже во время самураев такой воинственности в людях не было.
Росло с каждым днем количество последователей, росла кровавая слава, и аура бога войны становилась все сильнее, все темнее. В мире людей во всяких интернетах пестрело черным его лицо. В черных алтарях храмов не высыхала до конца кровь. Гнили все прибывающие дары.
И сила росла. И манила других сильных, но безмозглых ёкаев завладеть ею. Безуспешно, конечно. Он же все-таки не мальчишка сопливый, а лучший воин среди всех существующих. Впрочем, в бой вступать он в последнее время не хотел — боялся, что опять застит разум сила и воля бога-разрушителя, данная при рождении, поэтому руки не распускал и за оружие не хватался без нужды. Ну, только на свадьбе на этой разок пришлось, за то Дзашин сильно себя корил. Рука, ощутив привычную тяжесть катаны, неожиданно дрогнула, когда пришлось прятать оружие. На миг мелькнула в сознании бога-разрушителя картинка: все гости на свадьбе Омононуси разрублены пополам, невеста в белом окровавленном платье, у змея отрублена голова, и из зеленых глаз надоедливой девицы-чужачки медленно уходит жизнь. А сам он с катаной, которая, как жадный пес, пожирает