Запахи. Другие. В этой камере нет чистоты, хоть какой-то стерильности, к которой я привыкла. Здесь пахнет потом, перегаром, кислым женским телом. Пахнет грязью.
Я делаю шаг внутрь.
Тишина давит, как камень на грудь. Она живая, напряжённая, глухая, будто воздух стал густым и вязким. Я чувствую, как меня изучают, не как человека, а как мясо, как добычу, которая по глупости забрела в логово хищников. Взгляды жесткие, насмешливые, они уже решили, кем я буду здесь.
— Ну здравствуй, барыня, — голос тянется лениво, растягивая каждую букву, будто смакуя сам факт, что я здесь, что я сейчас перед ними, что я их новая игрушка.
Я молчу. Я не поднимаю голову.
Мне не нужно слышать их интонации, чтобы понять — это не приветствие, это приговор.
Первая ночь — сущий ад.
Я сижу в углу, прижавшись спиной к холодной стене. Сон — это слабость. Сон — это смертный приговор.
Но они не трогают меня.
Пока.
Они играют.
Они знают, что делать, чтобы выбить из меня всё человеческое.
Шумят. Громкий смех раздаётся то в одном углу, то в другом. Кто-то водит ложкой по решётке, царапает железом по стене. Кто-то скребётся в пол, шёпотом произнося моё имя, будто бы это какая-то хищная молитва.
Они знают, что я не выдержу.
Должна не выдержать.
Второй день.
Я хочу пить.
Вода стоит на столе. Так близко.
Я медлю, но тянусь к чайнику, пальцы едва касаются холодной ручки.
И тут же чья-то грубая рука хватает его первой.
— Не положено, барыня.
Голос пустой, мёртвый.
Я поднимаю взгляд. Передо мной женщина, лицо неподвижное, без эмоций, без злобы — просто стена.
Я не спорю. Спорить — значит дать им эмоцию, дать им то, чего они хотят.
Я просто поворачиваюсь и иду обратно.
— Хорошая девочка, — смеются за спиной.
Мне хочется обернуться и врезать так, чтобы хрустнула кость.
Но я молчу.
Третий день.
Я подхожу к своей койке, хочу сесть, но замираю. Постель исчезла. Я не спрашиваю, куда. Я знаю ответ. Я сажусь прямо на холодный матрас, медленно кладу руки на колени.
Меня проверяют.
Изматывают. Давят. Медленно, методично, как удав, который не спешит убивать, а просто смотрит, как его жертва слабеет.
Но я держусь.
Я держусь, пока кто-то не делает последний удар.
— Крыса.
Они знают, как вонзить нож, не касаясь кожи.
Я поднимаю голову. Передо мной стоит одна из них, в руках — кулон. Маленький, с золотым отливом. Поднятый из-под моего матраса.
Не мой.
Подложенный.
— Крыса, — повторяет она, держа кулон за цепочку, лениво раскачивая, как палач верёвку перед казнью.
Я молчу. Но я уже чувствую, как воздух меняется. Теперь я не просто чужая. Теперь я враг. Теперь я либо сломаюсь, либо я убью их всех к чёрту.
Сижу на койке, стиснув зубы, чувствуя, как внутри все горит от злости, бессилия и усталости. "Крыса." Это слово прилипает ко мне, как грязь, которую невозможно отмыть.
Я вижу, как остальные заключенные переглядываются, кто-то ухмыляется, кто-то смотрит с откровенной ненавистью. Крыс в тюрьме не терпят.
— Что, богатенькая, решила чужое спрятать? — низкий, хриплый голос справа. Я не знаю ее имени, но знаю, что она здесь одна из "главных".
Я поднимаю глаза. Спокойно. Без страха.
— Это не мое.
— А кто же подложил? Охранники? Или тебе полковник Горин сам сюда его сунул?
От этой фразы меня бросает в жар.
Горин.
Я чувствую, как внутри сжимается все, но лицо остается спокойным. Я не позволю им это увидеть.
— Мне плевать, во что вы там себе думаете — я ничего не брала, — мой голос хриплый, осипший от жажды и недосыпа, но твердый.
— Это временно, Барыня, — ухмыляется та, что стоит напротив. — Скоро ты поймешь, где твое место.
Я не отвечаю.
Я просто смотрю.
Долго.
Холодно.
Так, что первая из них отворачивается. Это маленькая победа. Но я знаю, что долго так не протяну. Я уже на грани.
* * *
Дверь камеры распахивается резко, ударяясь о стену.
— Барыня, на выход.
Две охранницы заходят внутрь, одна держит дубинку наготове, вторая кивает на дверь. Я поднимаюсь с койки, спиной чувствую, как весь этот гадюшник оживляется.
— Ой-ой-ой, забирают нашу барыню! — кто-то тянет издевательски.
— Куда, Барыня? К начальнику опять? Или сразу в особняк к мамке?
За спиной раздается визгливый смех, кто-то свистит, кто-то стучит ложкой по железному каркасу койки.
— Не возвращайся, сука! — бросает мне в спину одна из тех, что первые дни издевались. — А если вернешься — мы тебя порвем!
Я не останавливаюсь.
Не поворачиваюсь.
Только внутри все горит от унижения, от злости, от понимания, насколько я все-таки здесь чужая.
Коридоры тянутся серыми кишками, шаги охранниц гулко раздаются в тишине. Меня ведут туда, где все уже решено без меня.
— Куда ведете? — спрашиваю угрюмо.
— К мамке на поклон. — отвечает охранница равнодушно.
"Мать". "Мамка". Хозяйка зоны.
Она сидит на самой широкой, мягкой койке, покрытой пледом — роскошь, доступная только ей. Вокруг нее несколько баб, но не приближенные — прислуга.
Она огромная, грузная, но в ней нет рыхлости. Сплошная тяжелая сила. Широкие плечи, мощные руки, которые легко могли бы сломать шею. Длинные светлые волосы, заплетенные в толстую косу, перекинутую через плечо. На лице шрамы — неглубокие, тонкие, оставленные, наверное, когда-то лезвием или бутылкой. Женщина, прошедшая огонь, воду и тюрьму.
Глаза — мутно-серые, хитрые, ленивые, но страшно умные.
Она смотрит на меня и медленно улыбается.
Я чувствую взгляды ее баб за спиной, каждый шаг будто отдается гулким эхом в тишине. Камера живет своей жизнью, но все видят, куда меня ведут. В угол "Мамки". Туда просто так не ходят. Если зовут — значит, решается твоя судьба.
Мамка смотрит на меня серыми узкими глазами. Кружка чая в руке, сигарета дымится между толстыми пальцами. Глаза у нее тяжелые, ленивые, но это обманчивое спокойствие. Она может перегрызть глотку и даже голос не повысить.
— Садись, Барыня.
Я не спорю. Я не показываю ни страха, ни дерзости — только холодное спокойствие.
Все внутри меня напряжено, но я знаю правила. Не суетись, не залипай, не прогибайся.
Мамка делает глоток чая, затягивается и медленно выпускает дым, не сводя с меня глаз.
— Ты понимаешь, почему я тебя позвала?
В воздухе стоит напряжение. Меня проверяют.
Я держу голос ровным.
— Догадываюсь.
Она кивает, будто подтверждая что-то самой себе.
— Ты здесь недавно, но вокруг тебя уже слишком много шума. Это мне не нравится.
Я