Как его дыхание обожгло меня.
Как его губы скользнули по коже — мимолётно, но так, что у меня внутри всё перевернулось.
Как меня прострелило дрожью. Тогда я оттолкнула его. Но сейчас, когда темнота поглощает меня, тело вспоминает иначе.
Вспоминает его взгляд.
Глухой, наполненный чем-то тёмным, чем-то, что жжёт сильнее прикосновений.
Его губы.
Его руки.
Его запах.
Чистый, резкий, с примесью табака и чего-то острого, чего-то настолько мужского, что от него горит кожа. Я сжимаю руки в кулаки. Мне нужно вытолкнуть эти мысли. Они неправильные. Опасные. Но я больше не могу их контролировать.
Потому что это не было насилием. Это было чем-то другим. И это пугает меня сильнее, чем угроза Кобры.
Сильнее, чем сама тюрьма.
Потому что я в ловушке.
Не здесь.
В нём.
— Чё замерла, Барыня? — голос Ларисы выдергивает меня из мыслей, как ледяной ветер.
Я вздрагиваю, моргаю, но не поворачиваю головы.
— Сплю.
Она коротко смеётся, глухо, чуть хрипло.
— Да ладно. — Пауза, и я уже знаю, что дальше будет удар. Не по лицу — по гордости. — О начальнике мечтаешь?
Я поворачиваюсь к ней слишком резко, слишком быстро. Ошибка.
Лариса щурится, сжимая в зубах сигарету, улыбается — как кошка, которая только что вытащила мышь из норы.
— С хера мне о нём мечтать? — отвечаю ровно, но чувствую, что выдала себя.
— А вот это не мне решать. Это тебе решать.
Я молчу. Она затягивается, выпускает дым медленно, смакуя.
— Ты думаешь, я слепая? Я ж баба, Барыня, а не дура. Как он на тебя смотрит — я такие взгляды видела.
Я сжимаю губы.
— Как?
Лариса ухмыляется.
— Как на ту, кого хочет.
Я отворачиваюсь.
— Бред.
— Ну-ну.
Я не вижу её лица, но чувствую — она смотрит, оценивает, делает выводы.
— Ты ж взрослая, Барыня. Понимаешь, что с таким раскладом лучше либо бежать, либо брать своё.
Я сжимаю пальцы в кулак.
— Мне ничего не надо.
— Лжёшь.
Я не отвечаю.
Потому что боюсь, что она права.
* * *
Я захожу в кабинет, и воздух будто сгущается. Здесь всегда холоднее, чем в коридоре, даже стены кажутся серее, как будто всё здесь создано для того, чтобы ломать людей. Я уже готовлюсь к его взгляду — тяжёлому, оценивающему, холодному. Готовлюсь к сухим вопросам, к приказам, к очередному давлению. Но всё не так.
Владимир сидит за столом, бумаги перед ним, но он не смотрит в них. Он смотрит на меня.
Глаза серо-синие, глубокие, будто скрывают что-то большее, чем он позволяет показать. В них напряжение, скрытая буря, но ещё что-то, что я не могу сразу разобрать. Он не отводит взгляд. Я чувствую это кожей. Он изучает меня, дольше, чем обычно.
Я замираю.
Этот взгляд цепляет, разрывает мою защиту, проникает слишком глубоко.
— Подойдите, Брагина.
Его голос низкий, ровный, но не такой, как обычно. В нём нет жёсткости, нет приказа, но есть что-то ещё — странное, пугающее.
Я приближаюсь, останавливаюсь у стола.
Он медленно, с каким-то почти ленивым движением, откладывает бумаги в сторону, сцепляет пальцы в замок, долго молчит.
А потом говорит.
— Я изучил ваше дело.
Я сжимаю пальцы, замираю, но не подаю виду. Сердце пропускает удар, потом ещё один, бьётся глухо, отзываясь в висках.
Он наклоняется чуть ближе, взгляд твёрдый, уверенный, разрубающий меня на части.
— Вы невиновны, Брагина.
Я перестаю дышать.
Слова доходят до меня с запозданием, как сквозь вату. "Вы невиновны, Брагина." Я слышу их, понимаю их смысл, но они не вжимаются в реальность, не цепляются за сознание. Как будто это ошибка. Как будто он оговорился. Как будто это не для меня. Я смотрю на него, но не вижу. Голова гудит, тело будто не моё, лёгкие сжаты так, что я забываю, как дышать. Он сказал это. Он сказал то, чего я даже не смела ждать. То, что я так давно хотела услышать, но уже не верила, что услышу.
Я привыкла. Привыкла к тому, что никто не верит. Что в глазах людей я — преступница, аферистка, мошенница, женщина, которая сама загнала себя в это дерьмо. Привыкла, что правда — это не то, что я знаю, а то, что записано в протоколе, одобрено судом, подтверждено печатями. Привыкла, что никто не будет спасать. Что даже если я буду кричать, меня никто не услышит.
Но сейчас. Сейчас эти слова разбивают во мне что-то тёмное, тяжёлое, сросшееся с костями. Я чувствую, как губы дрожат, как пальцы впиваются в колени, сжимая ткань халата. В груди что-то сдавливает, больно, слишком больно, так, что хочется согнуться пополам, но я держусь. Воздуха не хватает, я сглатываю, но в горле ком, от которого не избавиться.
И вдруг я понимаю, что слёзы уже подступили к глазам.
Чёрт. Нет.
Я резко отворачиваюсь, стискиваю зубы, ненавижу себя за эту слабость. Я не могу заплакать. Не перед ним. Не перед этим человеком, который всегда смотрел на меня с холодной отстранённостью. Я слышу, как он двигается, и вдруг осознаю, что он уже рядом.
Я не слышала, как он подошёл. Не чувствовала, как сократилось расстояние между нами. Просто вдруг понимаю, что его тепло слишком близко, что оно пробивается сквозь одежду, разливается по воздуху, давит, окружает меня. Я не вижу его лица, не смотрю на него, но знаю — он стоит почти вплотную.
Он не говорит ничего.
Не произносит глупых слов утешения. Не даёт пустых обещаний.
Просто стоит рядом.
И от этого мне становится ещё хуже.
Потому что я чувствую его. Чувствую, как он смотрит. Чувствую, что он видит мою дрожь, мой сжатый до боли рот, мои кулаки, стиснутые так, что ногти впиваются в ладони. Чувствую, что он понимает.
И я ненавижу его за это.
Потому что я слишком давно не чувствовала, как это — когда рядом кто-то, кто не предаёт.
Я поднимаю глаза и встречаюсь с его взглядом. В этом взгляде нет холодности начальника, нет отстранённой строгости, к которой я привыкла. Там что-то другое. Опасное. Затягивающее. Что-то, от чего внутри пробегает дрожь, от чего хочется отвернуться, но я не могу. Его серо-синие глаза — глубже, темнее, чем обычно, и в них слишком много того, чего я не должна там видеть. Не должна ощущать. Но ощущаю.
Я замираю.
Он не отводит глаз.
Я чувствую, как между нами натягивается невидимая нить, слишком тонкая, слишком хрупкая, но уже неразрывная. Это длится всего секунду, но за эту