Однажды, теплым вечером, Десборо медленно побрел на эту террасу, подавленный и охваченный унынием, оттого что уже несколько недель тщетно искал какое-нибудь место, и приготовился предаться меланхолии и курению. Уж здесь-то, по крайней мере, он сможет побыть в одиночестве, говорил он себе, ибо, подобно большинству молодых людей, небогатых, не отличающихся остроумием и неудачливых, он скорее избегал общества других мужчин, нежели искал его. Не успел он сформулировать эту мысль, как взгляд его упал на окно комнаты, выходящей на террасу, и, к своему удивлению и тревоге, он обнаружил, что оно закрыто шелковым занавесом. В очередной раз ему не повезло, решил он; уединение его теперь нарушено, он больше не сможет погружаться в мрачные размышления и вздыхать здесь, вдали от посторонних глаз, не сможет больше дать волю своему раздражению после очередной неудачи, разразившись громкой бранью, или утешиться, просвистев какую-нибудь сентиментальную мелодию, и, в порыве мгновенной ярости, выбивая трубку, слишком сильно стукнул ею о перила. Это была замечательная старинная трубка из высушенного корня верескового дерева, блестящая, потемневшая от долгого употребления, и он вполне оправданно был к ней привязан. Какова же была его досада, когда чаша откололась от черенка, легко взлетела в воздух и упала куда-то в заросли сирени!
Он в бешенстве бросился на садовый стул, вытащил из кармана дешевый литературный журнал для юношества, который принес с собой почитать, оторвал часть последнего листа, где печатались одни ответы на письма, и принялся крутить сигарету. Этим уменьем он не владел, бумага снова и снова рвалась у него в руках, табак просыпался наземь, и он готов был уже смириться с неизбежным и в гневе отказаться от своей затеи, как вдруг окно медленно отворилось внутрь, шелковый занавес отодвинулся, и на террасу вышла леди в довольно странном наряде.
– Сеньорито, – произнесла она глубоким грудным голосом, чем-то напоминающим рокот органа, – сеньорито, вам не справиться. Позвольте мне помочь вам.
С этими словами она, не встречая сопротивления, взяла у него из рук бумагу и табак и с легкостью, в глазах Десборо почти волшебной, скрутила и вручила ему сигарету. Он принял самокрутку, все еще не вставая со стула, все еще совершенно безмолвно, воззрившись на нее потрясенно, как на привидение. Лицо леди было смугловато, с ярким румянцем, формой же походило на пикантное сердечко, что придавало ей вид одновременно невинный и лукавый, привлекательный и дерзкий, столь редко встречающийся в наших северных широтах; глаза у нее были большие, сияли, как звезды, и переливались на свету, словно меняя цвет, волосы ее частично прикрывала кружевная мантилья, из-под которой просвечивали ее белоснежные руки, обнаженные до плеч; фигура у нее была женственно-округлая и вместе с тем легкая и изящная, отличающаяся той идеальной стройностью, что, верно, даруют одни боги, и вся она излучала такую энергию, в ней так била ключом жизнь, что оторвать от нее взгляд было невозможно.
– Вам не нравится мое сигаритто, сеньор? – спросила она. – А зря, оно ведь лучше скручено, чем ваше.
Тут она рассмеялась, и смех ее прозвучал у него в ушах чудесной музыкой, но тотчас же лицо ее омрачилось.
– Все ясно, – воскликнула она, – вас отталкивают мои манеры. Я слишком сдержанна, слишком холодна. Я не та простая английская мисс, какой кажусь, – добавила она уже более игривым тоном.
– Ох! – пролепетал Гарри, не зная, что и думать.
– У меня на родине, – продолжала она, – царят совсем другие нравы. Там, должна признать, девица вынуждена подчиняться многочисленным строгим правилам; ей мало что дозволяется; она учится казаться суровой и надменной. Но здесь, в Англии – о чудесная английская свобода! – здесь нет оков, здесь женщина решается всецело быть собой, а мужчины сплошь рыцарственны – разве не начертано на гербе вашего народа «honi soit»? [42] Да, мне трудно учиться, трудно решиться быть собой. Но не судите пока меня строго, в конце концов я поборю свою чопорность, я сумею сделаться англичанкой. Я хорошо говорю на вашем языке?
– Идеально, просто идеально! – выдохнул Гарри с горячей убежденностью, которая более пристала бы в разговоре о предметах более серьезных.
– Что ж, тогда я быстро научусь, – промолвила она. – Английская кровь текла в жилах моего отца, и мне посчастливилось немного позаниматься вашим выразительным языком. Если я уже говорю по-английски без акцента, то с моей истинно английской внешностью мне останется только изменить мои манеры.
– О нет, – запротестовал Десборо, – пожалуйста, не надо. Я… Сударыня…
– Я сеньорита Тереса Вальдевия. Уже поздно, холодает. Адиос, сеньорито.
И прежде чем Гарри успел пролепетать хоть слово, она исчезла у себя в комнате.
Он замер, как громом пораженный, держа в руке так и не зажженную сигарету. Он презрел столь низменный предмет, как табак, перед ним все еще стоял образ его новой знакомой, который он мысленно еще и приукрашивал. В ушах у него все еще звучал ее голос, глаза ее, цвет которых он не мог бы назвать, преследовали его неотступно. С ее появлением рассеялись черные тучи, и он узрел заново сотворенный мир. Он не догадывался, кто она, но восторгался ею. Судить о ее возрасте он не дерзал, опасаясь, что она окажется старше его, и полагая святотатством самую мысль о том, что ее прекрасный облик способны запятнать годы, которым подвластны все остальные смертные. Если же говорить о ее душевных качествах, то, с точки зрения юнцов, красота уже есть залог добродетели. Поэтому бедный юноша засиделся на террасе, бросая робкие взгляды на занавешенное окно, вздыхая под золотистыми гроздьями бобовника, мысленно уносясь в чудесные, далекие