— А где ваше окно?
— В Путивле. Слыхали про такой город? «В Путивле плачет Ярославна, одна на городской стене…» Помните?
— Помню, — сказал Рябинин. — Когда-то учили.
— Есть у нас высокая-превысокая гора над рекою. В старину там стояла крепость. Я там всегда учила стихи. Почему-то лучше запоминались.
Внезапно с бумажным шелестом взвилась и повисла над землей ракета. Под ее зыбким светом закачались холодные пески, заметались тени по окопу. Пролетел снаряд и с тяжелым вздохом вонзился в берег. В нескольких шагах вскинулся фонтан грязи и огня. Потом еще и еще… С бруствера в окоп, дробясь о сапоги, посыпался песок.
Медсестра поднялась на колени и потянула санитарную сумку.
— А я думала, еще не скоро… — сказала она виновато. — Надо идти. — И уже с бруствера крикнула: — Зовите меня Олей! Ладно?
К полудню прибрежные пески были избиты снарядами, как пыльная дорога дождем. Немцы несколько раз бросались в контратаки. Рота держалась, но несла большие потери. Все перемешалось: песок, люди, осколки. Зыбкие окопчики обрушивались от сотрясения и погребали заживо. Убитые лежали тут же, в траншеях и на брустверах. Раненых Оля и два санитара оттаскивали к воде: надеялись переправить на ту сторону. Их складывали в камышах среди воронок, в которых кружилась мутная вода и плавали пилотки.
Случилось это внезапно и как-то слишком просто: рвануло, подбросило, даже не успел ничего подумать. Придя в сознание. Рябинин увидел над собой чье-то лицо, вернее одни глаза. Большие, обезумевшие от чужой боли глаза. И горячий ветерок дыхания. «Это я, Оля! Я сейчас, я быстро… Стисните зубы…» Больше Рябинин ничего не помнил.
Он еще лежал в госпитале, когда закончилась война. Порывался написать Оле письмо, но не знал адреса. И вот спустя почти год подвернулся случай побывать в Путивле. Один московский музей предложил ему написать картину на тему «Слово о полку Игореве». Он с радостью ухватился за предложение музея, в котором теперь работал художником-реставратором, выпросил командировку и уехал.
Поезд медленно подошел к маленькому вокзальчику.
Рябинин стащил с полки багаж и сошел на шлаковый перрон. Выяснилось, что это всего лишь станция и что до города надо было ехать еще километров двенадцать. Он подождал ходивший туда крытый грузовик и добрался до города только к рассвету.
* * *
Единственная путивльская гостиница оказалась маленькой и тесной, с общими номерами, уставленными жесткими железными койками. Администраторша сказала, что лучше, если он снимет себе частную квартиру. Рябинин попросил оставить вещи и вышел на улицу.
Путивль вовсе не был похож на тот сказочный город Китеж, каким он представлялся в дороге. Тихие, раздольные улицы, заросшие густой травой и подорожником. Домики с резными наличниками застенчиво прятались за палисадники и кусты сирени. По ту сторону заборов цвели сады и кудахтали куры. Глядя на все это, было трудно заставить себя думать о Ярославне. Палисаднички и куры никак не вязались с героической темой. Да, по правде, ему сейчас не хотелось об этом думать. Бродя по улицам, он поглядывал на окна, на прохожих, с тайным замиранием сворачивал в переулки. «Вот сейчас сверну, — загадывал он, — и вдруг навстречу она!»
Заходил в райвоенкомат. Усатый капитан просмотрел картотеку военнообязанных медиков, нашел какую-то Ольгу Николаевну Савченко и, вопросительно вскинув брови, сказал: «Больше никаких Ольг у нас не числится. Вашей сколько лет? Ну вот видите! А эта уже на пенсии. Сожалею, но ничем не могу помочь».
Уже под вечер, устав от бесцельного хождения, он решил поспрашивать квартиру. Какая-то улочка неожиданно вывела к обрыву. Далеко внизу блестела река — широкая, петлистая, с заливами и рукавами, с желтыми пятнами песков в излучинах. На самом берегу реки в белой пене садов виднелись кровли. Было похоже, что домики захлестнула набежавшая на берег огромная пенистая волна. Волна отхлынула, а пена так и осталась, запутавшись в ветвях яблонь и черешен.
Рябинин подумал, что неплохо бы поселиться там, внизу, снял пиджак, сунул в карман галстук и стал спускаться по едва заметной тропке, цепляясь за кусты и с трудом удерживаясь, чтобы не побежать. Под конец он все же не сумел сохранить равновесие, выпустил из рук кусты, сорвался и побежал опрометью, увлекая за собою известковую осыпь. С разбегу он врезался в садовую ограду. Плетень затрещал. В саду забрехала собака.
Обогнув изгородь, Рябинин оказался перед мазаной хатой с надвинутой по самые брови соломенной папахой. Рядом с хатой на плетне сохли вентеря. Пахло тиной и рыбой. Под изгородью с писком и стрекотом носились ласточки, на лету хватая мошкару, привлеченную речными запахами.
Рябинин заглянул через изгородь. Под навесом на опрокинутом лукошке сидел старик. Он вязал какую-то снасть. Деревянный челнок неторопливо сновал вокруг дощечки с нанизанными на нее ячейками.
Заметив Рябинина, старик опустил вязанье, поднялся с лукошка и пошел навстречу, широко, по-медвежьи расставляя ноги.
— Здравствуй, отец, — сказал Рябинин. — Нельзя ли напиться?
— Кричи дужче! Не чую! — мотнул головой старик.
— Напиться бы, говорю.
— Попыть? Це можно. — Он подошел к плетню и оперся о колья тяжелыми кистями рук. — Поки живу, вода в Сейму не пересыхала. На всих хватыть.
Хозяин вынес из сеней медную кружку, сделанную из пушечной гильзы. Рябинин выпил все до дна.
— Никогда не пил такой вкусной воды, — похвалил он, возвращая кружку. — Северная вода жестче.
— Сеймська водыця!.. А ты що за людына?
— Художник я. Из Москвы.
— Ото, дывлюсь, незнайомый. Своих, путивльских, я всих знаю. Командировочный чи по дилу якому?
— Хочу про старину написать картину. Про Ярославну, про жену здешнего князя Игоря.
— Ну-ну! — кивнул старик и посмотрел на реку прищуренными глазами, очевидно, по давней привычке человека, всю жизнь прожившего на берегу.
Он вышел из-за плетня, опустился на бревна у завалинки. Бревна были подняты со дна реки — черные, без коры, отполированные до тусклого угольного блеска. Из таких делают скрипичные грифы. Рябинин присел рядом. Старик, цепко обхватив пальцами колени и свесив тяжелую волосатую голову на грудь, о чем-то думал. У него было широкое, грубое, заветренное лицо с наплывами под глазами, какие бывают вокруг дупел, с редкими, но глубокими морщинами, похожими на трещины в коре старого дуба. Вид у старика был древний, но не дряхлый. Казалось, на каких-то предпоследних годах он задубел, старость остановилась, не в силах одолеть эту глыбу. Злая коса нашла на камень, звякнула и сломалась.
— Я сам у одного князя робыв, — сказал наконец