— Пепито, — указал на Алима громыхающий нашивками кривоногий и несчастный на вид капрал с презрительной кличкой Пепито, — ты назначаешься на пост номер один без смены до утра.
Старослужащие солдаты обнажили прокуренные и прожеванные листьями коки зубы.
— Как без смены? Почему? — спросил моджахед.
Я также, как, очевидно, и Алим, у которого даже усы опустились от расстройства, представил его скучающим, переминающимся с ноги на ногу, у пыльного боевого знамени.
— Пепито, — указал на меня капрал, — Пепито, — указал на другого, — и ты, как тебя… — он задумался, глядя на маленького голодного гаитянца.
— Франсуа-Пьер-Жозеф-Туссен-Лувертюр!
— Короче, Пепито. Вы трое — на пост номер два.
Когда меня растолкали в полночь и под звон цикад и страшные крики джунглей потрепали за нос, вручили карабин, показали, где у него дуло, а где приклад и отвели в здание штаба, я с некоторым недоумением понял, что сторожу пыльное знамя.
— Значит, Пепито, стой здесь, никуда не уходи. Если кому понадобится боевое знамя, то пусть предъявит письменное распоряжение бригадного генерала Гусман. Во всех остальных случаях стреляй на поражение.
Я заскучал и задумался. Значит это пост № 2. Что же такое пост № 1, куда попал несчастный, побрившийся перед караулом Алим?
А еще бессонница предоставила мне возможность задуматься над тою властью, что заставила меня, свободорожденного странника, охранять какой-то кусок ткани, ровно никаких чувств во мне не вызывающий. Конечно, я свободен, но что же меня так гложет со звериным урчанием и не выпускает из очередных тенет? Потерянность, вот что. Я потерян и скулю — Господи, на что мне холодная космическая свобода? Даже ты, Господи, не вынес изначального одиночества и растроился. И наш шестиногий катабазис, куда, в какое рабство ты ведешь? Неужели и впрямь в рабство серо-зеленых глубин за лживым блеском очков, трепетных губ, говорящих какую-то хвастливую чушь, но как это приятно — и длинные пальцы, и поцелуи, не требующие доказательств, и маленькая грудь, прячущая уставшее сердце и… О ком это? Господи, помилуй.
И тогда, чтобы было по-солдатски и по-товарищески, я стал мужественно сочувствовать Алиму, отмахиваясь от москитов, комаров и тропических вампиров. Как-то ему там на посту № 1 всю ночь без смены? Уж верно вампиры всю таджикскую кровь за ночь высосут. И глаз не сомкнешь ни на минуту [119].
Вот что делает с приличными людьми власть и насилие, превосходящие всякие рамки приличия. Ведь даже в суверенной Швейцарии, где у каждого швейцарца есть счет в швейцарском банке и домик с видом на Женевское озеро и Монблан и мемориальной доской, что там был Ленин, даже у этих суверенных есть армия в виде вооруженных сил, отделенных от народа непроходимой никаким Суворовым через Боливара пропастью, так что хочется надеть горные лыжи, подняться на подъемнике на самую верхотуру и оттуда к чертовой матери…
Впрочем в этой ситуации гораздо пристойней вспомнить суверенных исландцев, у которых, хотя и нет армии, а взамен домики с видом на теплое течение Гольфстрим и действующий вулкан Хваннадальхснукур, всегда свежая селедка на столе; даже эти исландцы порой выходят на свой угрюмый исландский берег и плюют в теплые соленые, как слезы одинокой женщины, воды Атлантики с мыслью — нету мочушки, нету волюшки вас преодолеть. Власть жизни, твердая власть жизни заставляет свободно и счастливо иметь и делать каждому свое парение над водами лишь в снах и легендах.
Впрочем я вспомнил и о реально парящих. Вот взять к примеру великую и жестокую школу советской, а ныне, кажется, российской космонавтики. По полгода, по девять месяцев парят они там вдвоем неразлучной парочкой. В настоящий момент, полузабытые родиной, на орбитальной станции «Мир-12» несли службу космические братья Ломжинский и Кантор. Один из них командир, а другой, наверное, бортинженер. Ну, понятное дело, научные исследования, визуальные наблюдения, шпионаж, медицинские эксперименты на самих себе. Но ведь вдвоем девять месяцев! Бывает, что связь с родными. Бывает, что француз или еще лучше француженка ненадолго в гости залетит. А так… Но ведь самое главное — вдвоем целых девять месяцев — это уже человеческое общество, которое управляется этой проклятой властью. И можно ль себе представить, что командир Ломжинский приказал, а бортинженер Кантор так вам и разбежался, то есть расплылся в невесомости приказ выполнять. А тот ему пять суток ареста, а этот ему по роже.
Но бывает и хуже и гораздо чаще, когда два приличных и суверенных в своих организмах человека, будучи мужчиной и женщиной, заключают между собой скрепленный печатями и взаимной жадностью брак и начинают жить вместе.
Мой умирающий взор лениво вспорхнул над бюстиком Боливара на лозунг «Долг венесуэльского воина беречь, а, если получится, то и преумножать». И я, согласный с ним, заснул стоя.
Когда утром я увидел Алима, отстоявшего всю ночь без смены на посту № 1, он был бледен, обескровлен, члены его дрожали, а по лицу бродила улыбка совершенно заблудившегося кокаинового барона. Усы его торчали.
— Ну как, Алимчик?
Мой товарищ по несчастью даже «и-и» выговорить не смог.
«Ну, мама, ты понимашь, что щи из бананов на тапировом бульоне, конечно, не то, что из капусты. Колибри в зубах застревают. Но это не идет ни в какое сравнение с подготовкой к военному перевороту, намеченному, как тут не понять, на 6 октября 1990 года [120]. Стрельбой по движущимся и неподвижным целям ̶н̶а̶с̶ ̶э̶а̶м̶у̶ч̶а̶л̶и̶ [121],пользованием слезоточивым газом нас затрахали [122], а пониманием важности овладения правом на нефтяные концессии нас вгоняют в гроб̶ [123]. А намедни…»
А намедни лежу я на пляже, прячась за скалой от капрала Пепито, думаю — ничего тут хорошего нет. Надо делать ноги в США. Только вызволить Агасфера из кутузки, который получил сто пятьдесят суток ареста за вранье о Боливаре и на всякий случай пишет мемуары о своем участии в «Бостонском чаепитии» 1773 года. Решив поделиться этим с Алимом, загорающим рядом, я сел, выпрямив торс, подождал, пока солнечные ударчики проморгаются в глазах и толкнул друга в горячее плечо.
— Алим, тебе не кажется, что мы тут время теряем?
Бывший басмач, археолог и итальянский композитор, не поворачивая головы, выпятил ставшие негритянскими губы и пробормотал:
— Третьи сутки бушует метель.
третьи сутки.
На пути в Каракас замерзает артель —
гимназистки, проститутки…
А вечером, когда капралу все-таки удалось выловить всех прячущихся, то ничто уже, никакие молитвы нс уберегли меня