Мне позднее приходилось бывать у Мартына. И всегда он встречал гостей душевно. Приятнейший был человек и достойный. Шутник, балагур, всю ночь мог плести свои небылицы:
— Мужики, так ли этак, а от былого не отбояришься...— брал он разгон. И знал ведь до тонкостей повадки птиц и зверей. А если кто высказывал сомнение, вскидывался:
— Не верите? Сейчас отрубаю себе руку... — но уже с горькой иронией.
Жил Мартын на гриве спокойно, присматривал за скотом. Платили ему рубль с головы, либо пуд муки. Рыбачил, ставил силки, мог бы и жить безбедно...
Как-то зимой убили Мартына. Будто бы хунхузы, разбойники. Но поговаривали, что это Поспелов. Был такой в Спасске крутой мужик. Батька его не любил, звал говновозом. На том и нажился. Что-то хотел затеять на гриве, предлагал Мартыну пять тысяч рублей. Тот отказался:
— Что мне твои тысячи? За зиму я их пропью, а куда потом безрукий?..
В студенчестве уже, через год после гибели Мартына, я снова попал на Ханку. Захотелось сходить на гриву. Избушки Мартына там не оказалось, вместо нее — большой пятистенный дом. Вошел. На стене висит лист бумаги и красным карандашом написано:
„Объявление.
Граждане и товарищи! В доме имеется стол, лавка, на полке две миски, пять ложек, вилка, соль. Прошу пользоваться, но ничего не ломать.
Проситель Иван Поспелов"
В доме я не остался. Отошел подальше и переночевал у костра."
Папа рассказывал многие истории. Когда-нибудь я попробую их повторить. Еще он любил пересказывать приключения, которые сам читал в детстве. Увлекательные это были книжки — приложение к „Ниве". Особенно Луи Буссенар. Его герои даже в пылу охоты за носорогом, например, не забывают сунуть в карман отстреленную гильзу, чтобы потом последовало поучительное объяснение, как ее заново зарядить, а также описание носорога, места его обитания и другие биографические подробности. И что уж совсем замечательно для подростка, — герои составляют сокровенную пару: один — Андрэ, взрослый, богатый, независимый, отменный стрелок и охотник, все умеет и все знает; другой — парнишка, парижский воробушек Фрикэ, ловок, отважен, весел, балагур и фантазер.
Папа передал мне сказку своего детства. »
Рисунком, рассказом, любовью к природе, умением в ней бытовать. Рядом с ним я научилась разводить костер, заряжать медные гильзы, научилась никогда не стрелять без нужды, ходить по лесам, болотам, по горам...
И так незаметно следом за ним я вышла за рамку рисунка в настоящий мир, где живут люди, похожие на Мартына или на Поспелова, и совсем иные, разные.
В школьные годы я ездила с папой в экспедиции, а на первую студенческую практику мне удалось попасть на Дальний Восток, на Сахалин.
Добрались до места работы, до стоянки, и вот что я вижу:
Избушка на берегу речки, лес, сопки... в розовых лучах восхода. Из леса выходит высокий бородач с ружьем, с трубкой в зубах, идет чуть враскачку, как папа, идет через речку, наклонился и выхватил рыбину из воды прямо руками, рыба блеснула в розовых лучах...
А хозяйка на крыльце стоит, ожидает, заслонилась ладонью от солнца...
Он еще зайца достал из сумки и тогда только вынул трубку, засмеялся вдруг радостно, радужно, всеми зубами:
— Вот и гостью будет чем встретить! А поможет на кухне, станет товарищем.
Зайца я разделала по всем правилам. Это ведь тоже вписывалось в мой детский рисунок.
Бородач — Миша, радист. Мы с ним сразу подружились и стали вместе ходить на охоту.
Идем, пересвистываемся, — рябчика ведь тоже не просто добыть. Вдруг вижу, из кустов выламывается бурая башка! Стоп! — себе думаю, — не палить, перезарядить ружье картечью, только руки немножко дрожат, остальное все правильно, только и Бурый ждать не стал, скрылся в зарослях...
Зато вечером у костра каждый красочно вспоминал, сколько раз ходил на медведя.
— Так ли этак, мужики, а вот что было на самом деле... — и я рассказала, как папа убил медведя в Саянах. То была медведица, и очень опасная, как говорили местные, — у нее охотники забрали медвежат из берлоги. Она уже задрала одного парня. Папа встретил ее вдруг и сначала только ранил. В левом стволе у него всегда картечь на случай, а в другом мелкая дробь, — они ведь обычно стреляют птичек для исследований. Папа проскочил в развилку двух берез, дескать, медведица бросится за ним и застрянет, а он успеет перезарядить. Однако та побежала вокруг, да быстро. Это только в побасенках медведи встают на задние лапы и неуклюже танцующей походкой подставляются охотнику. В общем, выстрелить папа успел почти в упор и едва отскочил в сторону, когда она упала и рвала еще корни когтями.
— Ну, а ты что бы делала с одностволкой, если бы ранила? — спросили меня всерьез, забыв, как только что хвастались.
— Ножом бы добила, — не сморгнула я.
Мой простой нож стали уважительно передавать из рук в руки, а шофер наш Ванюша предложил:
— Меняемся на японский штык? В свинью идет, как в теплое масло.
И за мной потянулось:
— Танька, полезли во-он на ту скалу!
— Танька, в заливе акула у берега близко, давай скорее!
И я плыву за акулой с японским штыком в зубах, лезу в болото за уткой-подранком; поднимаюсь на сопки, чтобы увидеть кабаргу; продираюсь сквозь бамбук, сижу на зорьке в камышах или просто иду по лесу, слушаю птиц и смотрю, как сквозь листву пробиваются дымные солнечные столбы...
Здесь, на Сахалине и потом в других экспедициях, особенно на охоте, я старалась подражать папе. Как бы сверяясь с ним, я попадала внутрь своих событий, и постепенно из них составлялся мой собственный рассказ, рисунок моей жизни, где по горизонту, по вершинам гор шел папа, и дым от его папиросы тоненько струился в небо.
Постепенно же складывался и мой дом.
Это был дом моего детства — мамин дом, куда приходили, приезжали и жили там мои друзья; папин дом во Фрунзе, куда я буду приезжать с друзьями; дома друзей по разным городам, ставшие моими; не временные вовсе палатки на стоянках в полевых походах; зимовья, где охотники оставляют сухари и спички для случайных путников; вокзалы моих бродяжеств;... — такой широкий круговой дом стал моей жизнью. В середине этого подвижного кольца навсегда остался домик моей мечты, как на давнем папином рисунке — обозначение места, точка обитания внутри пространства гор и лесов, в мире