Все римляне, народ задорный…
И вот в центр этого великолепия попадает взъерошенный поэт. Причем прямо с дороги, небритый. А мы ж понимаем, тогдашнее путешествие в бричке – это не путешествие в «Сапсане». И даже не ночь в купе. Пушкин сам писал об этом весьма энергически: «Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещеная, что всего этого не знаешь?» [79]
ГС:
А здесь ему даже не дали привести себя в порядок. В тот момент он меньше всего походил на лощеного светского человека.
МВ:
И поэт оказывается вынужденным говорить о чем-то предельно важном, предельно серьезном с новым императором, которого он видит впервые.
ГС:
И поначалу эта встреча была воспринята как пушкинский триумф. Например, Владимир Измайлов, опубликовавший еще в 1814 году первое стихотворение Пушкина, сказал: «Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта» [80].
МВ:
Пушкин из Чудова монастыря поехал к своему дядюшке на Разгуляй. И, что называется, закрутился в вихре московской жизни. Лишь через неделю он пишет своей верной соседке Осиповой: «Вот уже 8 дней, что я в Москве, и не имел еще времени написать вам, это доказывает вам, сударыня, насколько я занят. Государь принял меня самым любезным образом. Москва шумна и занята празднествами до такой степени, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, т. е. по Тригорскому… <…> Простите нескладицу моего письма, – оно в точности отражает вам нескладицу моего теперешнего образа жизни» (Т. 10. С. 201).
ГС:
Пушкин честно пытался следовать всем договоренностям с Николаем. Он пишет «Стансы» в честь императора, которые начинает словами: «В надежде славы и добра // Гляжу вперед я без боязни». Правда, одновременно он пишет и «Ариона», в котором есть красноречивые строки:
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою. (Т. 3. С. 15)
МВ:
Все товарищи погибли, он один спасся, «чистит перышки» и снова берется за старое.
ГС:
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою… (Т. 3. С. 15)
И параллельно он в это время пытается войти в литературную жизнь, которая переместилась из Петербурга в Москву. Что неудивительно: Петербург – столица, здесь глаз да глаз за всем. Москва же была посвободнее. До 1828 года в Московском благородном пансионе, в котором учился Михаил Юрьевич Лермонтов, читали стихи декабристов.
МВ:
Сейчас в наших реалиях все в точности до наоборот. В Москву приезжают со всей страны делать карьеру, в Петербург – заниматься творчеством: богемная среда, культурная столица.
Любомудры
МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ ПОГОДИН (1800–1875),
ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ КИРЕЕВСКИЙ (1806–1856),
ВЛАДИМИР ФЕДОРОВИЧ ОДОЕВСКИЙ (1804–1869),
ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ВЕНЕВИТИНОВ (1805–1827)
И СТЕПАН ПЕТРОВИЧ ШЕВЫРЁВ (1806–1864)
«Им же хуже, если они меня не слушают», – писал о них Пушкин в письме Антону Дельвигу 2 марта 1827 года
ГС:
В это время в Москве сложилось литературное объединение вокруг «Московского телеграфа», который издает Николай Алексеевич Полевой при поддержке Вяземского. Полевой был талантливым самоучкой, родом из купцов, и он старался придать романтизму радикальную политическую окраску. Пушкину это показалось уже, мягко говоря, устаревшим, и поэтому он «Московский телеграф» как свою дальнейшую платформу не рассматривал. Но его привлекло молодежное объединение, называвшее себя любомудрами. Они были умеренные в политике, преданные кабинетным занятиям, и их называли архивными, потому что они служили в архиве Министерства иностранных дел. Их можно назвать младшими братьями декабристов.
МВ:
Кроме того, это были его, так сказать, коллеги: по выходе из Лицея в этот архив записали и самого Пушкина.
ГС:
Среди любомудров были Дмитрий Веневитинов, Степан Шевырев, Михаил Погодин, Владимир Одоевский, Иван Киреевский и другие. Именно в их кругу вызревали мысли, которые продолжат свое бытие в противоположных лагерях: в окружении Белинского и в стане славянофилов. Для Пушкина любомудры были младшим поколением. То, что его к ним влекло, свидетельствовало об изменениях взглядов. До ссылки он тянулся к людям старше себя, а теперь – к молодежи.
МВ:
Они ненамного младше годами, на пять-семь лет, но это generation next. Пушкин подростком рвался на войну 1812 года, они ее вообще не застали. Пушкину 27, им где-то 21–22.
ГС:
Веневитинов умрет в 22 года.
МВ:
С поэтом Веневитиновым история обошлась очень несправедливо. Про него помнят только то, что он умер в 22 года. Ни одной строки его не помнят.
ГС:
При этом Дмитрий Святополк-Мирский в своей истории литературы очень сокрушается о его ранней кончине и говорит, что мы много потеряли с его смертью.
12 октября 1826 года Пушкин и любомудры встретились на квартире Веневитинова. Там Пушкин зачитал еще не опубликованного «Бориса Годунова». Трагедия привела молодых людей в неописуемый восторг. При этом язык, которым был написан «Борис Годунов», их обескуражил, подобного они просто не слышали.
МВ:
Я объясню простыми словами, что их ошарашило. События русской истории излагались вольным языком Шекспира. Им, привыкшим к классическим трагедиям Сумарокова, это поначалу казалось дико. Но они втянулись и поняли, что да, это круто. Возвращаюсь к моему изначальному тезису о Билле Уаймене как создателе безладовой бас-гитары. Когда Билл показал, как можно играть на бас-гитаре без ладов, то, что раньше звучало хорошо, теперь стало восприниматься как банальность. Открылись новые горизонты.
ГС:
Судя по всему, Пушкин тоже открыл «архивным юношам» новые горизонты. Дело было не только в самом произведении. Погодин так вспоминает о личных впечатлениях: «…Почти низенький человечек, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом…» [81] Ничего особенного во внешности – но под конец чтения покорил всех.
МВ:
Добавлю и я свое личное впечатление. Дальнее эхо этого чтения на мне тоже отразилось. Дом Веневитинова до сих пор стоит на углу Кривоколенного переулка. То место, где он как раз и делает крутое колено от Мясницкой улицы. Там висит мемориальная доска в честь того, что здесь Пушкин впервые читал «Бориса Годунова». Я встречал двухтысячный год со своей девушкой – той самой, с которой мы летом ездили в Михайловское, – на Красной площади. Мы отслушали куранты под Спасской башней и пошли в сторону тогдашнего блаженной памяти клуба «ОГИ» на Чистых прудах. Естественно, проходили мимо Кривоколенного