Пушкин. Наше время. Встречи на корабле современности - Гаянэ Левоновна Степанян. Страница 64

ГС:

Фразу «Пушкин – наше все», которая разошлась, как афоризм, в 1859 году высказал мыслитель, писатель Аполлон Григорьев. А в 1880 году у нас в Москве устанавливали опекушинский памятник Пушкину. В честь этого события выступали выдающиеся люди, включая Достоевского, с его памятной пушкинской речью. Среди выступавших был и Тургенев, и он сказал: «…Ему (Пушкину. – Г. С.) одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу» [120]. Эту мысль развивает Лотман: «…Чтобы сделать первый шаг в мировой литературе, надо было произвести революцию в русской» [121]. И такой революцией стал роман «Евгений Онегин», самое трудное для переводов на иностранные языки произведение. И поэтому, хотя Пушкин выводит русскую литературу на мировую арену, осознано это будет ретроспективно, во времена Толстого и Достоевского.

Мы начнем тогда с литературы, потом перейдем к языку.

ГС:

Я вкратце объясню, в чем была суть этой революции. И древнерусская литература, и сменившая ее литература XVIII века следуют канону. Они требуют соблюдения правил, продиктованных или религиозным мировоззрением, если мы говорим о древнерусской культуре, или требованиями классицизма, если говорим о XVIII веке. И в романтизме были обязательные правила, несмотря на то что романтическая литература взыскала оригинальности. Например, герои непременно должны или жениться, или убиться. Главный герой – или злодей, или, наоборот, чудо добродетели, и так далее.

ПАМЯТНИК ВАЦЛАВУ ВОРОВСКОМУ

Памятник установлен в 1924 году, во время недолгого романа советской власти с художественным авангардом. Через год после этого скульптор Михаил Кац, работавший с Воровским в Италии, уехал в Швецию и в Россию больше не вернулся

Литература ориентировалась на внешние правила, а не на установки самого писателя. Об этой допушкинской данности сказал Островский в своей речи на открытии памятника Александру Сергеевичу в 1880 году: «До Пушкина у нас литература была подражательная, – вместе с формами она принимала от Европы и разные, исторически сложившиеся там направления, которые в нашей жизни корней не имели, но могли приняться, как принялось и укоренилось многое пересаженное. Отношения писателей к действительности не были непосредственными, искренними; писатели должны были избирать какой-нибудь условный угол зрения. Каждый из них, вместо того, чтоб быть самим собой, должен был настроиться на какой-нибудь лад. Тогда еще проповедывалась самая беззастенчивая риторика; твердо стоял и грозно озирался ложный классицизм; на смену ему шел романтизм, но не свой, не самобытный, а наскоро пересаженный, с оттенком чуждой нам сентиментальности; не сошла еще со сцены никому не нужная пастораль» [122].

МВ:

Причем если в Европе Новое время началось в XVII веке с Ньютоном, то в России Средневековье, затянувшееся до петровских времен, резко обрушилось. И дальше случилось вот что. В русской литературе этот канон был свой – внутренний, шедший от Киевской Руси, от Византии, а в XVIII веке этот канон стал внешним. Своего рода экзоскелет, в виде «теории трех штилей» и практики переводных сочинений. Это были внешние правила, но тем не менее они были очень жесткие. Не зря я сравнил с экзоскелетом. И ко времени, когда Пушкин вышел на историческую арену, начал свое поприще, этот скелет стал изрядно тесен. И просто надоел.

ГС:

У Пушкина были предшественники, которые уже начали создавать альтернативу. Оды Державина – яркие тому примеры, например «Фелица».

МВ:

Ее визуальный аналог – удивительный памятник Вацлаву Воровскому недалеко от Лубянской площади в Москве. Если ты его не видела, посмотри при случае.

ГС:

Я хорошо знаю этот памятник.

МВ:

Какой же москвич не знает. Но обратила ли ты внимание, в чем его особенность? Этот памятник, кажется, сделан по всем канонам классицизма: на высоком постаменте – огромная статуя, изображающая выдающегося деятеля в полный рост. Но сама фигура ничего общего не имеет с классичностью. Это живой человек, одетый в пиджачок и пузырящиеся на ветру брюки, стоящий в живой позе: то ли фигу показывает, то ли на митинге выступает, то ли просто отворачивается в сердцах: «Ай, да ну вас!» В общем, абсолютно ничего от застывшего классицизма. При этом, повторяю, формально соблюдены все признаки классической статуи: размер, материал, надпись на постаменте. Он как бы одновременно классический и антиклассический. Его поставили в 1924 году, сразу после убийства Вацлава Воровского – в тот короткий период, когда советская власть, искренне считавшая себя самой передовой, заигрывала с художественным авангардом. Но уже через десятилетие от этого полностью отказались…

МВ:

Вернулись к классицизму. И ода «Фелица» (1783) – то же самое. По форме – классическая ода, а по содержанию – антиода, абсолютно ничего общего с классикой не имеющая.

ГС:

Читателям я поясню, почему она антиода. Дело в том, что ода – это жанр высокого штиля. Иными словами, она воспевает высокие темы, например государственного деятеля…

МВ:

…его подвиги, добродетели…

ГС:

…его деяния, которые имеют государственное значение. При этом ода должна быть написана стилем, который исключает просторечные, разговорные и тем более бранные слова. Это значит, что о высоком мы должны говорить высокими словами, с большим количеством старославянизмов. Что делает наш Гавриил Романович? Он воспевает достоинства императрицы (собственно одическая часть) и одновременно высмеивает вельмож (а это уже сатира). Высмеивая вельмож, он использует вовсе не высокий стиль. Одновременно он описывает быт, что невозможно в классической оде. Вот, например:

Ничего более антиодического представить здесь нельзя.

МВ:

Да уж. «То ею в голове ищуся» – это, если кто не понял, значит, что жена ищет вшей. Причем едва ли там действительно были вши, скорее это просто принятый повод для ласки с перебиранием прядей, массажа головы, едва ли не эротического.

ГС:

В той же «Фелице» Державин пишет: