– Я поставлю вопрос на ЦК.
– Виктор, – я аккуратно взял его за локоть, – не хочу пугать, но у вас в ЦК два или три агента полиции.
– Кто??? – вскинулся Чернов.
– Спокойней, спокойней, – я вынул из кармана бумагу с описанием Кострова, добытую в свое время французскими анархистами. – Вот один, про двух других пока не могу сказать точно, но они есть.
– Но откуда вы знаете? Это очень серьезное обвинение!
– Не могу раскрывать источники, слишком опасно, – я твердо посмотрел ему в глаза.
Информацию Савинков добывал разными способами, а с недавних пор еще одним, довольно простым: никто здесь не брал в расчет прислугу. В Москве же и понемногу в других городах, где активно строились дома Жилищного общества, при них создавались, так сказать, кадровые агентства – горничные, полотеры, кухарки, ремонтники и другие специалисты. И на работников, прошедших школу в наших кварталах, был большой спрос в «лучших домах», поскольку наши доставляли куда меньше проблем, чем обычная прислуга. Вот и работали несколько специально подготовленных горничных в интересных семьях, снабжая нас очень полезными сведениями.
* * *
В Цюрих мы выехали только через три дня, пришлось писать статью, объясняющую соглашение с Грингмутом. Воспринято оно было очень по-разному, анархисты и эсеры-максималисты были возмущены, Брешко-Брешковская прямо грозилась разорвать меня на куски. Но что с этой фурии взять, если она каждую статью завершала призывом «Пожертвуй собой и уничтожь врага!»
Вот я и накорябал текст, в котором постарался объяснить, что такой подход чреват растратой самых лучших, молодых наших сил. Юношу можно отправить в партийную школу, дать набраться опыта в комитетах и типографиях на реальном и нужном деле и получить умелого и опытного товарища. А вместо этого он идет, убивает какого-нибудь козла в эполетах или мясника с Охотного и гниет потом на каторге, а то и дрыгается на виселице. И остается движение со стариками, призывающими к жертвенности, но почему-то без молодежи.
И что даже распоследний черносотенец тоже часть народа. И когда мы придем к власти, нам придется строить социалистическое государство с тем народом, какой есть, другого нам никто не даст. И будут вокруг жить, работать и даже служить в армии вот эти вот лавочники и приказчики, которых вы несколько лет назад убивали или призывали убивать. Так что мирно, агитацией и пропагандой, а кому не терпится повоевать – Земля большая, войны идут постоянно, мы готовы помочь набраться боевого опыта.
Эйнштейн с Лениным сразу после взаимного представления, что называется, зацепились языками и перестали обращать на меня внимание. Ну и хорошо, два умных человека всегда найдут о чем поговорить, а я отправился к оружейному мастеру и забрал пару давно заказанных цилиндров с внутренними перегородками – результат третьей уже попытки сделать глушитель. Первый был совсем ни к черту, второй получше, эти вроде ничего, но если будет время, сделаем в Москве улучшенные, главное, уже понятно, что да как.
* * *
Идея поговорить с Борисом в синематографе на Елоховской оказалась идиотской, в основном из-за того, что я старые кинотеатры представлял себе совсем иначе, по фильмам гораздо более позднего времени. Ругая себя недоделанным штирлицем, я с удивлением разглядывал хаотичное движение даже не зрителей, а праздной публики. Вход в фойе был бесплатный, отчего здесь прятались от летней жары, назначали свидания, строили глазки «милые, но падшие создания», на микроэстраде наяривал оркестрик и, как сказал Савинков, нам еще повезло – обычно перед сеансами исполнялись пошлые куплеты или тупые еврейские анекдоты.
– Как ремонт в Гнездниковском? – для разговора нам пришлось купить билеты и сесть в пустом еще кинозале, имевшем, на удивление, всего одну дверь – вход, он же выход.
– Отлично, собрали хорошую артель, уже приступили к работе. Часть того, что нам потребуется в деле, можно сейчас заложить за обрешетку в стенах.
– Случайно не обнаружат?
– Прикроем козлами, ведрами с известкой да краской. Кто в чистом мундире полезет проверять? А так спокойно, понемногу перетаскаем нужное. Ну и мы планируем растянуть ремонт месяца на три, до нужного дня.
– Во Владимире ваши люди есть? Поручите им узнать, пишет Зубатов книгу или нет.
– Э-э-э… А он должен писать книгу? – удивился Борис.
– Во всяком случае, я его об этом просил.
– Вы??? Зубатова???
– Ну да, он же мой многолетний шахматный партнер.
– Хорошо, – неуверенно кивнул Савинков, – а если пишет, то что?
– Нужно иметь возможность изъять рукопись.
В легкую деревянную будку слева от нас прошел совсем молодой парень-киномеханик, через оставленную открытой дверцу было видно, как он раскочегаривает проектор – в самом прямом смысле. Подключил два шланга от баллонов с газом, зажег горелку, вдвинул в пламя зажатый в держателе кусочек мела, довел его до белого каления…
Ни хрена себе у них тут источники света! Я-то думал, что будет сильная электрическая лампа, а не открытый огонь в деревянной будке – тут что, противопожарных правил не знают? Хотя… судя по тому, что будка киномеханика именно будка, а не отгороженное кирпичной стеной помещение, не знают.
Тем временем зал человек на пятьдесят заполнялся зрителями, а парень вынул бобину, заправил пленку в аппарат, а вместо второй катушки подвесил мешок, куда должна была попадать отсмотренная лента.
Так, если горелка, то один из баллонов с кислородом, а второй с чем, с ацетиленом? Нет, запах не тот, скорее, эфир. Твою же мать! Горелка, эфир, кислород, целлюлозная пленка – это же натуральная зажигательная бомба, и мы сидим в полутора метрах от нее! И одна дверь в зал!
– Срочно уходим, – дернул я Бориса за рукав, как только погасили свет.
– Филеры? – обеспокоился Савинков, но встал и пошел за мной в темноте к тонкой полоске света у входа.
Отдернув штору, я вышел в фойе, пробрался к выходу и дотащил Бориса до противоположного тротуара.
– Крамер, всем нашим – никаких больше встреч в синема, только в электротеатрах!
– Почему? Отличное же мест…
Его прервал вопль «Пожар!», за которым последовали «Горим!», и на улицу, толкаясь в проходе, посыпалась публика из фойе, музыканты с инструментами, буфетчик с полотенцем… Тут же начали собираться зеваки, толпа густела с каждой секундой.
Из синематографа слышны были крики и визги, кто-то орал: «Пусти! Пусти!», женский голос верещал: «Шляпка, моя шляпка!», и вот наружу появились первые растрепанные и помятые зрители.
– Тащи! Тащи давай! – раздался из фойе трубный бас, и кто-то буквально начал выкидывать публику на улицу.
– Шляпка!