Но никто не знал истины, потому было сказано: не вглядывайся в пустоту, не прислушивайся к шёпоту за гранью, не пытайся разгадать разум цикла.
Но однажды цикл остановится, и в тот миг все поймут, зачем существовал гнев и для чего была проведена невидимая грань. Тогда соль снова покроет железо, а человек вспомнит то, что боялся знать.”
Старик долго молчал, глядя куда-то мимо Жилина, словно тот уже исчез из комнаты и осталась лишь старая память, которую надо было собрать заново. Наконец он вновь заговорил, не поднимая взгляда, звучал тихо, отстранённо, будто разговор шёл с тенью собственного прошлого.
— Мы считаем, на Рой не стоит смотреть. Нельзя изучать, приближаться к нему, пытаться понять. Контакт с ним — беда, я не скажу тебе, какая именно. Я не знаю. Никто не знает. Все, кто пытался увидеть ближе, прикоснуться — исчезали. Либо теряли себя, превращаясь в тени и пустые оболочки, либо вовсе растворялись пеплом на ветру.
Он медленно провёл пальцами по столу, и в этом движении была печаль, смешанная с какой-то детской беспомощностью.
— За столетия из этого страха выросло многое. Пророки и храмы были бы тупиком. Наш путь тоньше. Мы пустили корни в язык, в повседневность, шёпот у костров, считалки детей. В байки, которые повторяют водители, в анекдоты о пустошах и тенях на горизонте, в поговорки, чей смысл уже давно никто не помнит. Люди сами передают это друг другу
Старик вдруг поднял взгляд, и в глубине усталых глаз мелькнуло живое — не фанатизм или вызов, а тихая, спокойная уверенность.
— Мы создали культурный код, Вячеслав. Внедрили настолько глубоко, что уже не вырезать. Даже тебе. Даже если ты сожжёшь нас всех, до последнего.
Жилин помедлил с ответом. Он думал, неподвижно глядя на лампу, чья тусклая нить, казалось, устала и вот-вот погаснет. Внутри внезапно что-то сдвинулось, щёлкнуло, словно давно ждавший своего времени замок.
Он вдруг вспомнил слова, которые слышал всю жизнь, но никогда не слушал внимательно. Они звучали одинаково у старых водителей, бойцов, у тех, кто стоял ночью в карауле. Про дым, поднимающийся далеко на горизонте, про тени, стелящиеся по песку, когда кто-то спешит по дорогам пустошей, про шёпот, который нельзя слушать слишком долго.
Теперь стало понятно. Это была не просто традиция или безобидный фольклор. Это защита. Механизм, вшитый в сознание людей, память, зашифрованная в культуре. Каждый, кто рассказывал эти истории, не осознавал их смысла, но невольно поддерживал систему, передавал дальше, создавал барьер.
Вячеслав откинулся в кресле, почувствовав внезапную тяжесть и странное облегчение одновременно.
— И что мне теперь делать? — спросил Жилин негромко и хрипло, слова приходилось вытаскивать из глубины пересохшего горла. В глазах застыла усталость, он смотрел на старика так, будто надеялся получить от него простой, понятный ответ, которого, конечно же, не было.
Собеседник не ответил сразу. Несколько секунд он разглядывал свои руки, переплетённые морщинистыми пальцами, возможно надеялся найти там подходящие слова. Наконец тихо, с осторожностью, произнёс:
— Мы всегда действовали мирно, избегали огня и разрушений. Это противоречит нашей природе, и мы останемся верны себе даже сейчас. Я говорю с тобой добровольно, потому что боль и смерть давно перестали меня пугать. Ты мог бы силой вырвать из меня любые сведения, однако это бессмысленно — полученные насилием слова редко приносят пользу. Я сам решил рассказать тебе притчу, поскольку вы подошли близко. Слишком близко. Возможно, вам кажется, что противник постоянно впереди, вы вечно отстаёте, но это иллюзия. Никто за десятилетия не приближался настолько, как вы сейчас.
— А как же покушение в Вулканисе? — жёстко перебил следователь. — Это тоже было мирно?
Старик медленно повёл плечам, взгляд стал туманнее, голос — с примесью чего-то горького:
— Осечка. Порыв слишком рьяного. Он счёл, что угроза близка, действия оправданы. Мы не одобряли этого. И не смогли остановить. Такие, как он, есть всегда — в любом пути, в любой вере. Думают, что служат, а на самом деле поджигают.
Он на миг прервался, опустив глаза. В этой паузе было больше признания, чем в любом оправдании.
— Орден не приказывал убивать, но не в силах сдержать всех.
— Удобно, — холодно бросил Жилин. — Нести слова о балансе и тут же умывать руки, когда кто-то из ваших вырывает глотки.
Старик медленно поднял глаза и посмотрел прямо на собеседника. Во взгляде было что-то глубокое, отеческое и одновременно чуждое.
— Былого не воротишь. Я рассказал тебе нашу историю, — продолжил он тихо, тщательно подбирая каждое слово. — Рассказал, чтобы ты понял и остановился. Прошу тебя оставить всё и прекратить вмешательство. Позволь равновесию сохраниться.
Он снова замолчал, задумчиво глядя в темноту ангара, словно там была скрыта некая истина, доступная лишь ему одному.
— Отступись, Вячеслав, — голос старика стал чуть твёрже. — Ты уже узнал достаточно, чтобы понять простую вещь: порой лучше позволить миру существовать таким, какой он есть. Иногда единственное верное решение — бездействие. Просто отпусти нить, позволь событиям идти своим чередом, и тогда, возможно, ты сохранишь и себя, и окружающий тебя мир.
— А с тобой что делать? — спросил Жилин тихо, без угрозы, но голос звенел напряжённым холодом. — Если я отпущу тебя, у оперативников возникнут вопросы.
Старик легко кивнул, ожидал этих слов. В жесте не было обречённости, только простое, спокойное принятие того, что уже давно было решено.
— Веди, если хочешь, — сказал без волнения. — Я не стану сопротивляться. Всё, что нужно, уже сказано. Ты ведь понимаешь — после моего рассказа ваши отправят меня в Вулканис. А я не выдержу этого пути. Слишком стар, чтобы пройти его снова.
Он медленно выпрямился в кресле.
— Знаешь, за эти столетия таких, как ты и я, были десятки, сотни. Ни ты, ни я — не первые и уж точно не последние. Взгляни сам — Рой молчит. Уже два века нет войны, нет великой беды, есть только пыль, дорога и тишина. Города живут, люди движутся вперёд. Может быть, медленно и осторожно, но живут.
Старик что-то жевал, и дыхание, ровное и неглубокое, вдруг стало отчётливо слышным в тишине. С каждым выдохом в воздухе крепчал странный запах — сухой, терпкий, насыщенный. Смесь полыни, хвои и чего-то пряного, вяжущего. Запах был знакомым, преследовал Жилина долгое время, вызывая тревогу и смутные воспоминания.
— Ты ведь чувствуешь этот запах, правда? — прошептал старик почти ласково. — Он