Работа шла споро. Тело Виктора, молодое и сильное, без труда справлялось с физическими нагрузками.
Я сметал паутину с потолка, протирал пыль с мебели, мыл полы. Под слоем пыли обнаружилась добротная мебель из массива дерева, которую в будущем антиквары двадцать первого века продавали бы за баснословные деньги как «советский винтаж».
В буфете нашлась посуда — граненые стаканы, фаянсовые тарелки с синим ободком, алюминиевые ложки, потемневшие от времени. В верхнем ящике стола коробка с инструментами: молоток, плоскогубцы, отвертки, рубанок. На полке у окна стопка книг: потрепанный однотомник Пушкина, «Тихий Дон» Шолохова, несколько брошюр по лесоводству, старые подшивки журнала «Техника-молодежи».
Я полистал страницы, и фотографическая память, способность, которой я обладал в прошлой жизни, мгновенно фиксировала содержимое. Это умение не раз выручало меня в работе политтехнолога. Достаточно было один раз просмотреть досье на политического оппонента, и я помнил каждую деталь, каждую уязвимость, которую можно использовать.
К вечеру первый этап уборки был завершен. Дом преобразился.
Чистые полы поблескивали в лучах заходящего солнца, кровать застелена свежим бельем из моего чемодана, печь, натопленная до приятного жара, согрела стены.
Я вышел на крыльцо, с удовольствием вдыхая прохладный вечерний воздух. Закат окрасил небо над лесом в оранжево-розовые тона. Где-то вдалеке замычала корова, возвращающаяся с пастбища. Совсем другие звуки, чем в моем прошлом мире с его постоянным городским гулом.
— Эй, агроном! — окликнул меня Егорыч, показавшийся у своей калитки. — Управился? Самовар готов, заходи!
Я решил не отказываться от приглашения. Первое правило политтехнолога: создавай сеть контактов на новом месте, особенно среди старожилов.
Дом Егорыча выглядел как музей советской эпохи. Горница, чисто выбеленная известкой, увешана фотографиями в рамках.
Портрет Сталина в военной форме соседствовал с выцветшими снимками фронтовых товарищей. На комоде патефон с раструбом и стопка пластинок.
Стол накрыт белой скатертью. На нем красовался начищенный до блеска самовар, пыхтевший паром, рядом тарелка с баранками и вазочка с темно-коричневым вареньем.
— Садись, гостем будешь, — старик указал на стул. — Чай у меня особый, с смородиновым листом и зверобоем. Для мозгов полезно, после твоей контузии в самый раз.
Я не стал поправлять насчет «контузии». В некотором смысле, внезапное перемещение из 2023 года в 1972-й было похлеще любой контузии.
Егорыч разлил чай по граненым стаканам в мельхиоровых подстаканниках. Чай пах лесом и летом, темно-янтарный, крепкий.
— Ну, рассказывай, — старик подвинул мне варенье, — чего столичного агронома в нашу глушь занесло? С твоим-то красным дипломом небось в области остаться мог?
Я прикинул, как лучше ответить. Врать следовало поближе к правде.
— Хотел посмотреть настоящее сельское хозяйство, не по учебникам. Да и спокойнее здесь, природа… Для научных наблюдений хорошие условия.
— Ага, — кивнул Егорыч, — от городской суеты подальше. Понимаю. Только учти, у нас тут свой уклад. Городские теории не всегда к нашей земле подходят.
Он отхлебнул чай и прищурился.
— А вот скажи мне, агроном, чему вас там в институтах учат нынче? Неужто и впрямь науке о земле?
В его голосе прозвучала нотка скептицизма, которую я часто слышал у людей старой закалки в отношении молодых специалистов с дипломами.
— Учат понимать почву, растения, природные циклы, — ответил я. — Но без практики, без опыта местных жителей все эти знания бесполезны. Потому и приехал, учиться у таких, как вы.
Лесть была легкой, почти незаметной, но эффективной. Лицо старика просветлело.
— Верно мыслишь! — одобрительно кивнул он. — Наука наукой, а опыт, он дороже золота. Вот взять хоть озимые. По книжке сроки одни, а я по рябине да по муравейникам определяю, когда сеять. И ни разу не ошибся!
Егорыч пустился в подробный рассказ о народных приметах и многолетних наблюдениях. Я слушал внимательно, автоматически сортировал в уме информацию, отделяя суеверия от рациональных наблюдений. Многое из его рассказов имело научное обоснование, просто выраженное языком народной мудрости.
— А как у вас с директором отношения складываются? — перевел разговор старик.
— Только познакомились, — пожал плечами я. — Впечатление производит серьезное.
— Громов мужик головастый, — Егорыч понизил голос, хотя мы были одни в доме. — Но с хитринкой. Умеет с начальством ладить, а своих в обиду не дает. При нем совхоз из отстающих в середнячки выбился. Я тебе говорил уже.
Он снова наполнил наши стаканы.
— Ты с ним поаккуратнее. Не лезь сразу со своей наукой. Сначала послушай, посмотри, как дела ведутся. Громов ценит тех, кто работает, а не языком треплет. Докажешь делом, будет уважать.
— Спасибо за совет, — искренне поблагодарил я.
— А в район пока не суйся, — продолжил Егорыч. — Там сейчас неспокойно. Климов с Лаптевым грызутся, как собаки за кость. А кость эта — кресло первого секретаря. Обласкают, используют, и выбросят.
Такие откровения от малознакомого человека могли показаться странными, но я понимал: для старика я был безопасным слушателем. Молодой, не местный, без связей и собственных интересов в районных играх.
— И давно это противостояние? — спросил я, делая глоток чая.
— Года два уже, — покачал головой Егорыч. — Как Лаптева перевели к нам из соседнего района. Говорят, там он тоже интриги плел, да нарвался на кого-то посильнее. Теперь здесь пытается карьеру делать.
Мы проговорили до поздних сумерек. Я узнал о каждом значимом человеке в совхозе, о проблемах с поставками запчастей для техники, о надоях, снизившихся из-за плохих кормов, о затяжном строительстве зернохранилища, где меня чуть не убило балкой.
Уходя, я поблагодарил старика за гостеприимство.
— Заходи еще, — кивнул Егорыч. — Одному-то скучно вечерами. А мне рассказать есть чего.
Возвращаясь к дому в густых сумерках, я думал о том, насколько ценным источником информации оказался мой сосед. В моей прошлой работе таких называли «инсайдерами», людьми, обладающими внутренней информацией, но стоящими в стороне от основной игры.
Глава 3
Небольшой ремонт
Утром меня разбудил стук в дверь. Солнце уже поднялось над лесом, заливая комнату ярким светом сквозь незанавешенные окна.
На пороге стоял молодой парень в кепке и клетчатой рубашке, на вид лет шестнадцати.
— Виктор Алексеич? Вам записка от Михал Михалыча, — он протянул сложенный вчетверо лист бумаги.
Я развернул записку. Почерк Громова оказался крупным, размашистым: