– Готово, Валентина Семеновна!
– Готово? – чуть не споткнулась директорша.
– Починил. – Он притопнул, показывая работу.
– Хорошо, ты работай, работай…
– А директор сказал, как кончу – к нему идти.
– Так иди, передай, нужен он, бумаги подписать. – И, не понижая голоса, пожаловалась главмеху: – Удружил собес, повесил на шею. Социальная реабилитация! Дурдом по нем плачет. Как начнет про деревню рассказывать, где атомную войну пересидел, уши сохнут.
Механик пожал плечами:
– Не буйный, работящий, переделывать за ним не приходится. Но точно, тронутый.
* * *
– Вычистил? – Лавлинский придирчиво осмотрел клетку.
Нюрка равнодушно отвернулась, зевая во всю пасть.
– Три с минусом, нет, с двумя минусами, и то по случаю грядущего рождества честного, славного пророка, предтечи и крестителя господня Иоанна. Вдругорядь – шалишь, Борис.
Борис прикрыл ведро крышкой. Резкий, едкий запах все равно остался, он был повсюду, и больше всего – в собственных волосах, одежде. А Лавлинскому, похоже, безразлично.
– Папа, папа, почему львица такая маленькая? Ребенок? – Девочка едва выше загородки, привстала на цыпочки, показывая пальцем на Нюрку.
– Неприлично тыкать пальцем. – Папа присмотрелся к табличке. – Это вполне взрослое животное, пума.
– Голодная, бедненькая, оттого и не выросла. – Девочка достала из кармана платья конфету. – Дядя, передайте, пожалуйста, пуме, пусть кушает.
– Пумы конфет не едят, – попытался отвести руку девочки папа.
– Тогда я ее обезьянам дам. Обезьяны ведь все любят сладкое!
– Нет, девочка. – Лавлинский подошел к барьеру. – Нельзя им конфет. Мы зверей кормим хорошо, смотри, какие они красивые, мохнатые. От конфет у них животы заболят, разладятся. Ты ее сама съешь, конфету.
– Я не жадная! – гордо ответила девочка.
– Тогда дай Борису, он растет, ему полезно.
– Он вправду растет? Да он больше вас!
– Кормят добрые посетители зооцирка, вот и вырос. А будет еще выше.
– Как жирафа? – Девочка восхищенно смотрела на Бориса. – Ты по-настоящему растешь?
– Немножко. – Борис взял конфету. Полезно поощрять души прекрасные порывы. И конфета, «Мишка клешеногий», косолапый то есть, судьбой предназначена ученику служителя по работе с животными.
– Пойдем, пора, надо всех зверей посмотреть. – Папа нахмурился, взял девочку за руку. Конфетки жалко. Обезьяне, небось, не пожалел бы.
– Дипломатия. – Лавлинский мигнул ученику. – И животное цело, и ты сыт. А вообще, учти, не давать кормить зверей – твоя обязанность номер один. Над каждой клеткой выписана: «Кормить зверей воспрещается!»
– Что ж плохого? Пусть ели бы, на кормах экономия.
– В прошлом году мы бурого медведя потеряли. Какой-то подонок битого стекла в булку напихал и угостил мишку. Рацион строгий, не всяк кусок впрок.
Они шли вдоль клеток, а зеваки по ту сторону барьера смотрели на них по-разному: дети – с восхищением и завистью, взрослые – снисходительно. Униформа, распоряжение директора, армейская, полевая, шла и двухметровому Борису, и Лавлинскому, тот пониже, но тоже за сто восемьдесят; казалось, суровый офицер-десантник выгуливает зеленого первогодка. Некоторым образом, так и было, старший смотритель по работе с животными наставлял, распекал и школил своего ученика всякий раз, когда выпадала свободная минута. Часа по четыре в день. Или по пять. Как повезет.
* * *
Дребезжащий жалобно и безнадежно, словно причитающий в магазине пенсионер, трамвай разве что не скакал на стыке рельсов.
– Мы едем, едем, едем, – затянул отец, но, не перекричав шум, конфузливо смолк.
Сын отвернулся, уставился в окно. Будто не трамвай, а поезд, маленький такой поезд на двоих. И будто они в тайге по забытому пути едут, как в телевизоре, – он прильнул к стеклу, мутному, в пятнах грязных капель, пытаясь углядеть просеку, ведущую к мертвому озеру, в котором смелый телевизорный генерал купал своих детей.
– Мы красные кавалеристы, и про нас!
Отец не отступится. Раз про кавалеристов начал, еще не скоро грустным станет.
– Пускай пожар кругом!
Громко, все оглядываются. Наверное, думают, от веселья поет отец. От веселья… Под ногами громко застучало, аж в зубах отозвалось, – трамвай начал тормозить.
– И вся-то наша жизнь… – Голос пресекся, как всегда на этом месте.
– Нам пора. – Растопыренной пятерней отец провел по волосам сына и, угадав момент, встал, когда качнуло вперед, к выходу.
– Остановка по требованию батьки Махно. – Он отвел сына в сторону, пережидая, пока остальные – три семейные пары с общей кущей сопливых, неразличимых малявок – прошли вперед.
– Кто такой Махно? – Трамвай покатил дальше, оставляя их одних.
– Волосатик. Злобный волосатый мужик.
– А его батька?
– Он сам себе батька, батька Махно. – Отец застегнул молнию брюк. – Не хочешь? Там негде будет.
– Не-а.
– Тогда в путь.
Натоптанная дорожка вела к пустырю.
– А почему тут нет домов?
– Разве? А наш? Не видишь?
– Не-а. Шутишь.
– Как же. Именно здесь наш дом, не построенный только. Как построят – получим квартиру, отдельную, на троих.
– На самом верхнем этаже, на лифте кататься.
– Можно и на верхнем.
– В садик далеко ездить.
– Ничего, к тому времени в школу пойдешь. Или прямо в институт политехнический, что за витаминным заводом.
– Он совсем-cовсем в поле?
– Кто?
– Институт технический.
– В поле, но город до него дорастет, дома сплошь, как доминошки, будут. Видишь, трамвай проложили, очередь за нашим домом, факт.
Они шли рука об руку и болтали обо всем – о новой квартире, им дадут, а соседям ни в жизнь, о вечно мокром садиковском Женьке, о велосипеде. Мимо по полевой дороге проехал автобус, уточкой кренясь на ухабах.
– Быстрее, быстрее, – заспешил отец, и они таки успели, подошли ко входу раньше приехавших экскурсантов. Деревенские, сразу видно – сходят с автобуса боком, а толстая тетка и совсем задом наперед. Что им ехать, лошади у них, поди, есть, коровы, свиньи, хоть каждый день до упаду смотри, нет же, приперлись.
Вертушка, скрипнув, провернулась, впуская внутрь.
* * *
Не пухом, не пухом, земля падала тяжело, мертво. Глина, не песочек. Мотор рокотал бодро, весело, энергично, превозмогая глиняный слой. Ли опустил ковш ниже, стараясь учерпнуть побольше, с походом, и тут почувствовал – зацепило. Рыбацкое счастье: закинуть уловистую блесну на чистое, жорное место и непременно отыскать корягу.
Не успел он послать ковш назад, как подземная коряга не выдержала, лопнула, молниевый свет на миг озарил затопленный солнцем пустырь, превратив его в негатив, желтые фургоны стали темно-фиолетовыми, а нарисованные динозавры недоуменно повернули головы, пытаясь понять, что за треск и хлюп кругом, неужто неосторожный собрат провалился в асфальтовую ловушку?
* * *
Купюры падали листьями клена – то августовского, вяло, поодиночке, то октябрьского, дружно, обвально, сорванные порывом ветра.
Билетерша