— Вы не сможете.
— Да, я тоже так думаю, — говорит он совсем иным голосом. — Я приехал также для того, чтобы понять, как она настроена. Она упорно считает, что у меня преходящее увлечение. Я должен открыть ей глаза.
— Не сейчас!
— Сегодня вечером я возвращаюсь в Париж… — Лицо Жильбера озаряется. — Послушайте, мне пришло в голову, не лучше ли будет в интересах Доминики, чтоб вы ее подготовили?
— А, вот она подлинная причина вашего присутствия: вы хотели бы переложить на меня эту приятную обязанность.
— Признаюсь, я испытываю ужас перед сценами.
— Вам не хватает фантазии, сцены — это далеко не самое худшее. — Лоранс задумывается. — Сделайте одну вещь: откажитесь от поездки, ничего не говоря о Патриции. Доминика так разозлится, что порвет с вами сама.
Жильбер говорит резко:
— Вы отлично знаете, что нет.
Он прав. Лоранс на мгновение захотелось поверить словам Доминики: «Я поставлю перед ним вопрос ребром», но она покричит, обрушится на него с упреками, а потом будет снова ждать, требовать, надеяться.
— То, что вы намерены сделать, жестоко.
— Ваша враждебность меня огорчает, — говорит Жильбер с расстроенным видом. — Никто не властен над своим сердцем. Я разлюбил Доминику, я люблю Патрицию: в чем мое преступление?
Глагол «любить» в его устах приобретает нечто непристойное. Лоранс подымается.
— На этой неделе я поговорю с ней, — говорит Жильбер. — Я вас настоятельно прошу повидать ее тотчас после нашего объяснения.
Лоранс глядит на него с ненавистью.
— Чтоб помешать ей покончить с собой, оставив записку, где будет сказано о причинах? Это произвело бы дурное впечатление — кровь на белом платье Патриции…
Она отходит. Лангусты скрежещут у нее в ушах; гадостный лязг нечеловеческого страдания. Она берет шампанское с буфета, наливает бокал.
Они наполняют тарелки, продолжая начатый разговор.
— Девочка не лишена дарования, — говорит госпожа Тирион, — но нужно было бы научить ее одеваться, она способна носить блузку в горошек с полосатой юбкой.
— Заметьте, иногда это совсем не так плохо, — говорит Жизель Дюфрен.
— Гениальный портной может себе позволить все, — говорит Доминика.
Она подходит к Лоранс.
— О чем с тобой говорил Жильбер?
— А, он хотел порекомендовать мне племянницу своих друзей, которую интересует рекламное дело.
— Это правда?
— Не воображаешь ли ты, что Жильбер может говорить со мной о ваших отношениях?
— С него станется. Ты ничего не ешь?
Аппетит у Лоранс отбило начисто. Она бросается в кресло и берет журнал. Она чувствует, что не способна поддерживать беседу. Он поговорит с Доминикой на этой неделе. Кто может помочь мне успокоить ее? За этот месяц Лоранс поняла, как одинока мать. Куча знакомых — ни одной подруги. Никого, кто способен ее выслушать или попросту отвлечь. Несешь в одиночку эту хрупкую конструкцию, собственную жизнь, а угрозам числа нет. Неужели у всех так? У меня все же есть папа. И Жан-Шарль никогда не причинит мне горя. Она поднимает на него глаза. Он говорит, смеется, смеются вокруг него, он умеет нравиться, когда захочет. И снова волна нежности поднимается в сердце Лоранс. В конце концов это естественно, что он нервничал в последние дни. Он знает, скольким обязан Верню; и все же он не может пожертвовать ради него карьерой. Из-за этого конфликта он и был не в своей тарелке. Он любит успех, Лоранс это понимает. Если не вкладывать себя в работу, от скуки сдохнешь.
— Моя дорогая Доминика, мне придется вас покинуть, — церемонно говорит Жильбер.
— Уже?
— Я специально приехал пораньше, потому что не могу остаться допоздна, — говорит Жильбер.
Он быстро прощается со всеми. Доминика выходит с ним из дому. Жан-Шарль делает знак Лоранс:
— Иди сюда. Тирион рассказывает увлекательнейшие истории из своей практики.
Они все сидят, кроме Тириона, который расхаживает, потрясая рукавами воображаемой мантии.
— Какого я мнения о моих товарках по ремеслу, милая дама? — говорит он Жизель. — Да самого наилучшего; многие из них прелестные женщины, и многие не лишены таланта (как правило, это не совпадает). Но одно бесспорно: ни одна из них не способна успешно выступить в суде присяжных. Нутра не хватит, авторитета и — сейчас я вас удивлю — чувства сцены, без которого не обойтись.
— На наших глазах женщины овладевали профессиями, которые априорно казались недоступными для них, — говорит Жан-Шарль.
— С самой дошлой, самой красноречивой из них, клянусь вам, я управлюсь в два счета перед судом присяжных, — говорит Тирион.
— Вас, возможно, ждут сюрпризы, — говорит Жан-Шарль. — Что до меня, то я верю: будущее принадлежит женщинам.
— Возможно, при условии, однако, что они не будут по-обезьяньи копировать мужчин, — говорит Тирион.
— Заниматься мужским делом — не значит по-обезьяньи копировать мужчин.
— Не понимаю, Жан-Шарль, — говорит Жизель Дюфрен, — это говорите вы, который всегда держит нос по ветру; не станете же вы меня уверять, что вы феминист. Феминизм в наше время — пройденный этап.
Феминизм: последнее время только и говорят об этом. Лоранс тотчас перестает слушать. Феминизм, психоанализ, Общий рынок, ударная сила — она не знает, что об этом думать, ничего не думает. У меня аллергия. Она смотрит на мать, которая возвращается в комнату с натянутой улыбкой на губах. Завтра, через два дня, на этой неделе Жильбер ей все скажет. Голос прозвучал, прозвучит в «зоне покоя»: «Мерзавец! Мерзавец!» Перед взором Лоранс цветы, похожие на злых птиц. Когда она приходит в себя, госпожа Тирион разглагольствует:
— Меня тошнит от того, что все подвергается систематическому поношению. Разве это не было красиво задумано: двадцать пятого января на обеде в пользу голодающих детей нам подали за двадцать тысяч франков чашечку риса и стакан воды, обычное меню маленьких индусов. Так что же! Подхихикивания в левой печати. А что бы они запели, если б мы ели икру и паштет из гусиных печенок!
— Раскритиковать можно все, — говорит Доминика, — не стоит обращать внимания.
Вид у нее отсутствующий, она рассеянно отвечает госпоже Тирион, между тем как остальные четверо усаживаются за бридж; Лоранс открывает «Экспресс»: информация, разложенная на тоненькие рубрики, глотается, как чашка молока: без сучка, без задоринки, ничто не задевает, не царапает. Ее клонит ко сну, она поспешно встает, когда Тирион отходит от карточного стола, заявляя:
— У меня завтра трудный день. Мы вынуждены уехать.
— Я пойду наверх лягу, — говорит она.
— Здесь, должно быть, чудесно спится, — говорит госпожа Тирион. — И наверное, нет нужды в снотворных. В Париже без них не обойдешься.
— А я покончила со снотворными с тех пор, как ежедневно принимаю гармонизатор, — говорит Жизель Дюфрен.
— Я испробовал одну из убаюкивающих пластинок, но она