– Якой яшчэ соли? Слышь, ремень отпусти!
– Соли принеси, любой! Столовой, плашку иль миску, прошу тебя, браток! А не то я тута сдохну, уморит он меня!
– Да кто тебя уморит, дурной? – и в этот момент Гришка так больно дал ему по ладони, что Демьян отпустил ремень и втянул руку обратно в камеру. – Сдурел ты, шо ль, дядько? Сутки посиди, да выпущу тебя!
– Соли дай, пару щепоток хоть!
– Да пошел-ка ты на хер, болезный! Тоже мне партизан, мля!
«Робот» захлопнулся, повернулась задвижка на обратной стороне. Матерясь, пупкарь Гришка ушагал прочь по продолу. Демьян опять остался в одиночестве. Вернее, не совсем в одиночестве – сосед за стенкой никуда не делся.
– Ты кто такой? – чувствуя, как холодеют ноги, спросил зна́ток.
Голос перестал хихикать, посерьезнел. Теперь Демьян понял, что глухой, утробный звук совсем не похож на голос давешнего уголовника – звучал он так, будто там, за бетонной стеной, исходил из зашитого рта подготовленного к захоронению забальзамированного трупа. Существо, или чем бы это ни было, спросило, и звук словно пополз по стене, проник сквозь решетчатое окно в потолке, чтобы ужом юркнуть в ухо знатка:
– Хочешь знать, кто я такой? Я – возмездие твое. Я – исповедь. Я – твоя совесть, зна́ток. И я не успокоюсь, покуда ты мне всю правду не выложишь.
– Пошел к черту!
– Во-во, рассказывай давай, як ты до черта дошел! – развеселился голос, заискрил оттенками, полутонами, и в нем Демьян услышал отзвуки голосов Акулины, Максимки, Анны Демидовны и даже Жигалова – всех, кого он когда-либо знал. Зна́ток зажал, как мог, уши, но все равно продолжал слышать многоголосый смех, раздававшийся в узком пространстве «стакана».
– Ну-ка вспоминай давай, чаго вы там в бане сотворили, а?
Зна́ток молчал. Вернее, пытался молчать. Язык, клятый, метался во рту, сам рвался наружу, стремясь выложить все как на духу. Демьян заткнул рот ладонью, но все равно мычал, а в итоге неожиданно укусил сам себя за кожу. Он уставился с ужасом на полукружие следа от зубов, а рот его тем временем начал говорить, не спрашивая разрешения у хозяина:
– Пошли мы следующей ночью в баню. Та стояла на окраине деревни. Нехорошая то была баня, в ней, кажут, и аборты делали, и молодые вне брака тешились, и паскудь всякая там водилась… Баня та стояла совсем рядом с избой Акулины…
Баня та стояла совсем рядом с избой Акулины. Знатка даже шепнула:
– Она-то, лазня, Купавина была в свое время, еще до большевиков. Идти-то, сам видишь, полста шагов. Это сейчас она общей считается…
Дема поглядел на баньку. Небольшая, с треугольной крышей, та вырисовывалась в сиреневых сумерках строгими очертаниями, что мертвецкий склеп. И пахло от нее не лазней, а чем-то смрадным, чужеродным. Он раньше ходил туда подмыться иногда. Банник тут обитал хоть и не злобный, а до того капризный, что можно было битый час напрашиваться, пока тот не махнет в окошке тонкой ручкой – заходи, мол. Да и обдериха – жена егойная – нет-нет да и плюнет угольком под пятку али ошпарит для смеху. Потому Дема больше в речке купаться любил, когда сезон позволял. Это незнающим легко – вона бегают молодые к лазне вечерком, а потом дымок из трубы и стоны громкие, – а Дема знал, что на его грудь, голый живот и всякое другое глядят и потешаются двое нечистых.
– Гэта шо ж нам там робить-то, Акулин? – спросил юный зна́ток, тряхнув сумкой. В той лежали: нога мертвеца, фляга с мертвой водой и кладбищенские чертополох с репейником, собранные в венички.
– Там увидишь… Пошли.
У входа Дема встал, стащил крестик и ладанку, прочистил горло и приготовился стучаться, но Акулина едва ли не ногой распахнула дверь и шагнула внутрь.
– Куды, не напросившись? – испуганно зашипел зна́ток. Внутри бани было тихо и темно. Тусклый луч лунного света освещал печь-каменку, трехступенчатый полок и черные, закопченные от дыма доски. Акулина лишь обернулась кратко – стрельнула на него сурово глазами, сверкнувшими синим цветом в сумерках, шикнула:
– Раздевайся!
Дема уставился на нее в удивлении.
– На кой бес?
– Тсс, бесов не кликай! Треба так, без вопросов лишних, помнишь же?
Юный зна́ток принялся стягивать сапог, как вдруг не удержал равновесия и саданулся о каменку.
– Тьфу ты! Не видно вообще ни черта!
– Не чертыхайся, говорю!
Стараясь удержать отвалившуюся от изумления челюсть на месте, Дема снял штаны, рубаху, аккуратно сложил на ближайшую банную полку. Поставил рядом сапоги. Из-под полка зыркнул зелеными глазищами банник; зашипел, как кошка, и рядом появилась лохматая башка его супруги – обдерихи. Она вытянула костлявую ручонку, будто попытавшись схватить знатка за лодыжку; тот отпрыгнул в сторону:
– Тьфу ты, не жахай так, стерва! Уйдем мы скоро, угомонитесь вы, нечистые.
Оставшись без портков, Дема, смущенный, обернулся к Акулине. Она стояла совершенно нагая, кое-как прикрывая руками грудь и курчавую тень ниже; зна́ток, нервно сглотнув, отвел взгляд. Куда прятать свой срам, он не придумал и стыдливо прикрыл его вениками.
– Чаго ты? – строго спросила Акулина.
– Ты, гэта, пригожая…
– Не о том думаешь! И на этих не гляди, – она кивнула на банника с Обдерихой, что лазили под полками и сердито ворчали – появлялись то там, то здесь, ухая да покрикивая, скрипя полатями, треща досками и вообще всячески пытаясь прогнать непрошеных гостей.
– Коли разделся – печь затопи. Как следует тольки, шоб пожарче.
Дема уселся напротив каменки и принялся пихать внутрь дрова да мелкую щепу, приготовил спички.
– Дема, я ж тебе не сказала толком…
– Да ты вообще мало шо казала.
– Коли ритуал у нас выйдет как надо – плата великая будет…
– Да куды ужо больше-то? Итак, считай, всей страной расплачиваемся.
– А расплатимся мы, вдвоем. За всех. И я одна не сдюжу, – в голосе Акулины прорезалась слеза – кажись, и она до конца для себя не все решила. – Ты же не бросишь меня? Не откажешься в последний момент?
– Дура! – рыкнул Дема. – Хрена с два я тебя брошу. Казал же, слово мое – кремень!
И взялся остервенело чиркать спичкой, понукаемый уколом обиды – и как это она в нем засомневалась? Поводов же не давал. Так он и сидел спиной к ней, покуда не повеяло от печи тяжелым малиновым жаром.
– Готово! – проворчал Дема. Перевел взгляд на Акулину и тут же опустил глаза – вновь застеснялся ее наготы.
– Ну чаго, начнем, шо ль? Кстати, а ты палку-то свою чаго