– Гонют всех в амбар, як скотину. Ну ничо, зараз Демка придет – всем им уши понадирает! Немчуре поганой!
– Далече твой Демка… – печально прошептала Акулина, чтоб мелкий не услышал.
Тут сзади поднаперли, еще раз, и вот спустя несколько шагов она уже очутилась внутри амбара. Кругом выли люди, хватались друг за друга. Бабы срывали платки с голов, голосили во всю мочь:
– Ох ты божечки, гэта шо ж творится? Выпустите нас отседа!
Те мужики и подростки, что были у дверей амбара, еще пытались драться с гитлеровцами, но их забивали вглубь прикладами, пинали, лаяли на немецком; в конце концов кто-то из солдат пустил над толпой очередь, и все отхлынули назад, застыли в ужасе. Немцы завозились с цепью на створках ворот.
В наступившем молчании раздался тонкий голос:
– Захарка, ты чаго гэта, милый? Шо с тобою, сынок?
Боясь поднять взгляд, Акулина все же посмотрела в ту сторону. Мать Демьяна с исказившимся, недоверчивым лицом держала на руках сына – у Захарки, одетого в одни штаны и маечку, из пробитого пулей виска вытекала струйка темной крови. В широко распахнутых глазах Захарки застыла задорная улыбка – он до самой смерти улыбался и верил, что сейчас придет его брат и всех спасет.
Акулину тяжко пнуло изнутри живота – она аж удивилась, никогда днем не просыпался, а тут чего вдруг? Поглядела на сытые ветчинные рыла в дверном проеме да на заплаканное личико Аришки и поняла – нет уж, не так. Только не так! Не свинья она и не овца, чтоб вот так вот, как скотину безмолвную, ее вместе с дитями да стариками в забой отправить. Помирать – так с музыкой. Акулина сделала осторожный шажок в сторону дверного проема. Еще один. Еще. А потом как замаршировала, приподняв повыше Аришку – будто флаг, чтобы не зацепили пулями, когда будут стрелять, и затянула, уже не таясь, чистым девичьим голосом, во всю мощь легких:
Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!
– Ты чаго, старая? – удивился полицай Ермольев, направил было винтовку, но Акулина сверкнула на него синими очами, и тот ойкнул, уронил оружие и схватился за пах – застуженная много лет назад простата вновь прострелила забытой болью.
С фашистской силой черною!
С прокля-а-атою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна-а-а!
Ошарашенные немцы не спешили угомонить будто бы сошедшую с ума старуху с совсем не старушечьим голосом, не вздымали своих «шмайссеров», и даже лаявшие овчарки притихли, оглушенные мощью голоса.
И-и-идет война народная!
Священная война! —
пела Акулина, пела, как в последний раз, понимая, что сама не спасется. Дойти бы только до узкого продола меж бронетранспортером и грузовиками, опустить Аришку наземь, прикрыть ее своим тряпичным горбом да шепнуть: «Беги, милая, беги!» И Акулина маршировала наружу из амбара с последним зачином на устах:
Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей,
Насильникам, грабителям,
Мучителям людей!
Соскочил с крыши грузовика Михась, встал на пути, но стоило Акулине глянуть на него походя, как тот повалился на задницу, покраснел, запыхтел тяжело – накрыл полицая отсроченный Купавиными травками да заговорами апоплексический удар.
Пусть ярость благоро-о-одная вскипает, как…
Допеть Акулина не успела. Щелкнуло что-то сухо меж ушами, чмокнуло в затылке, и ноги запнулись одна о другую, руки разжались, и Аришка полетела наземь. «Ушибется ж!» – невпопад подумала Акулина, повалилась лицом в пятачок сырой земли перед амбаром. Глотку почему-то драло, в носу застыла тяжелая пороховая гарь. Запоздало она увидела направленное ей же в лоб дымящееся дуло.
«Вот так? Все, что ль?»
Застреливший ее немец подошел, ткнул еще горячим дулом винтовки. Краем глаза – голова не поворачивалась – Акулина увидела, как овчарка треплет зубами край Аришкиного платья. Та визжала и отбивалась голыми пяточками. Убивший Акулину солдат ухватил Аришку под локоть, оторвал от земли и, как куклу, забросил обратно в амбар.
«Неужели зря все?»
Стоявший недалеко от амбара лейтенант кивнул на тело Акулины, обращаясь к кряхтящим полицаям:
– Райн дамит!
Те испуганно замотали башками, забормотали что-то. То и дело проскальзывало слово «Перхта».
– Господин лейтенант! Нельзя мертвую ведьму трогать, а то всех ее чертей на себя переманишь! – горячо объяснял Ермольев.
– Oh, Gott, und diesen Leuten hat man versucht das dialektische Materialismus beizubringen! 61 – устало усмехнулся фашистский офицер, потом махнул рукой, скомандовал: – Egal, die brennt ja sowieso mit. Den Scheun zumachen! 62
Захлопнулись двери за спиной, лягнул замок. Изнутри амбара раздались вопли людей, высокие, похожие на рев со скотобойни. Акулина лежала мертвая, неподвижная: видать было только полоску сырой земли, сапоги стоявшего рядом полицая и лужицу крови, натекшей, судя по всему, из аккуратной круглой дырочки в ее собственной голове.
«Вот оно, значит, як оно – помирать? А чаго ж я тогда тута лежу? Хотя, где мне яшчэ лежать? Глупо как-то».
Было странно вот так мыслить, слышать, соображать, но уже вроде как и не жить вовсе. Тут в набухшем животе толкнулось пекельное дитя – невтерпеж ему сидеть, наружу хочет. Маленькие пальчики заскребли ногтями по стенкам утробы, пытаясь процарапать путь наружу; будто кошку ошпаренную в брюхо запустили. Больно было так, что хоть волком вой, но глотка Акулины не издала ни звука – как чужая теперь.
Перед глазами сновали туда-обратно грязные сапоги, перекрикивались немцы:
– Фойер!
– Господин лейтенант, вот в тот угол, полепше займется!
– Соляры поддай! Горючку, горючку лей, стерва! Не жалей, всем хватит!
И зажглось вдруг совсем рядом, да так зажглось, что брови лежавшей поблизости Акулины опалило жаром, скрутило. А она неожиданно для себя рыгнула; рыгнула листком бумаги, который тут же скукожился от огня, начал чернеть и занялся. Глядя на знакомый листочек из ее тетради: «И откуда она здесь? Ведь Демьяну ж отдала», – она чувствовала, как точно так же скукоживается и чернеет ее собственная душа, проданная Пеклу. Тело отдавало все, полученное нелюдским, колдовским путем – у кого простокваша выходила из молока, с-под коровы чужой сдоенного, у кого ассигнации краденые, а у нее вот – бумажки с тайными знаниями. «Но ведь не зря все, не зря!» – мысленно порадовалась Акулина и