Пришлось и с этим накатить. Чувствуя уже не совсем приятное опьянение, Жигалов направился к Макару Санычу – взять ключи от машины или мотоцикла, когда его опять окликнул неугомонный дед-баянист.
– Афанасий Яковлевич, я больше не пью.
– Та не-е, сынку, я табе сказать кое-что хотел. По великому секрету!
– Весь внимание.
– Слухай сюды, – дед понизил голос. – Ты ж жениха шукать собрался?
– Ну да.
– Не треба.
– Чего бы это?
– А то! Ты мине як фронтовик фронтовика выслухай. Дрянное то место, там и до войны всякое деялось, а уж опосля… Табе Олесевна, небось, наплела, что Валька-егерь волколак или яшчэ чаго, да?
– Ну было такое. С атеизмом вы тут, в поселке, не дружите, я погляжу.
– А як же с ним подружишься, коли чертовщина кажный день? Вот Валька чего туда пошел, як думаешь?
– Ну?
– Так силы свои пополнять, чтоб Васька не очухалась. Ведьмак он, точно тебе говорю, колдун гребучий, Василинку заворожил.
– Зачем?
– Так як же ж! За ним ни гроша, а она за ним як кошка волочится! А Макарка Сизый Нос-то зараз за председателя – там сразу и жильем обеспечит, и должность подсуропит послаще. А когда-то на бутылку наскрести не мог…
Жигалов поморщился. Деревенские байки начинали ему надоедать.
– Эдипенко там может быть?
– Гэта ты сам гляди, но не советую я табе по ночи никуды ехать, послухай дедушку Афанасия. Сиди, водку пей – завтре жених сам зъявится. Чаго соляру жечь зазря?
Отмахнувшись от очередного предложения выпить, майор отправился к Макару Санычу за ключами. Тот уже был вдрызг пьян, сидел и рассказывал безутешной дочери, как он ее «во-о-от такую крохотулю на руках носил». Не допросившись ключей у пьянчуги, майор получил их в итоге от матери невесты. После тихонько прокрался к мотоциклу, пока снова кто-нибудь не предложил «накатить за здоровье молодых». Свадьба, слегка поутихшая после бегства жениха, снова входила в пьяный раж: кто-то ссорился, другие веселились; билась посуда «на счастье», раздавались пьяные крики и радостный гомон. За пределами спортплощадки, освещенной школьными фонарями, было уже темно – хоть глаз коли.
Жигалов завел мотоцикл «Минск», поехал по деревне. Кто не гулял, разошлись по домам – в некоторых окнах уже горел свет. Майор остановился возле «лесхоза», проверил замок, поглядел в окна. Обошел вокруг и заглянул через дырку в заборе во внутренний двор. Пусто, один трактор стоит. Придется, видать, до лесу таки прокатиться, благо недалеко.
В наступивших сумерках лес казался гигантской черной стеной, окружившей Задорье. От поднявшегося ветра деревья угрожающе кивали макушками, мол, иди-иди, дурак, себе на погибель; слышался утробный свистящий гул, словно где-то бесконечно далеко великан играл на трубе. Дорога истончилась до тропинки, а вскоре и вовсе пропала. Жигалов доехал до поворота, остановился у ручья – дальше пришлось идти пешком. Мотоцикл глушить не стал – оставил гореть фару, чтоб хоть что-то видать: меж сосновыми стволами было темно, как в подземельях Лубянки. Жигалов хмыкнул, увидев пятна грязи с ручья, ведущие в чащу. Все сошлось: дуралей и впрямь отправился в лес – и на кой только?
– Эй! Эдипенко, ты здесь? Женишок, ау!
В ответ ухнула неясыть, перепорхнула с ветки на ветку. Выругавшись, майор прошел немного по тропинке вглубь леса: луч света от мотоциклетной фары здесь будто отрезало, и Жигалов оказался один в кромешной темноте. Пришлось зажечь спичку.
– Эдипенко! Я знаю, что ты здесь, выходи! Это Элем Глебович, я на свадьбе у тебя гулял. А ну кончай дурить!
Глаза немного привыкли, майор углядел петляющую меж стволов тропу. Туфли увязали в размякшей почве, проваливались в мох. Жигалов чертыхнулся – не хватало еще в топь залезть. Он спустился, скользя по грязи, со склона в прогалину, огляделся. Здесь деревья стояли реже, выглянул полумесяц, озарив мертвенным сиянием заросли кустов, валежник, упавшие деревья с корнями, торчащими, как старушечьи пальцы. Дальше лес редел, виднелось широкое темное болото, покрытое ряской.
– Эдипенко, твою мать! Слушай сюда: я майор госбезопасности! Если не выйдешь на счет «три», я твою задницу на британский флаг порву. Ра-аз! Два-а!.. – считал майор, осторожно продвигаясь вперед со спичкой в пальцах.
Дохнуло ветерком в спину, и спичку задуло. На секунду показалось, что не ветер это – будто дохнул кто, стоя аккурат за плечом. Чувствуя, как мурашки прокатываются по позвоночнику, майор поджег еще одну спичку; прямо из-за плеча вновь шутливо дунули, и огонек погас.
По привычке хватаясь за пояс, где должна была висеть кобура с оружием, он резко развернулся и уткнулся носом в мягкую темноту. Почувствовал кислый запах застарелого пота и сырой земли; прижавшаяся к лицу темнота на вкус была как грязные пальцы, за которые мамка била, если Элемка начинал их сосать – в далеком-далеком детстве. Из глаз сами собой брызнули слезы, отчего-то захотелось рыдать, и майор в самом деле завыл, что младенец, но тут его погладила по голове нежная ладонь. Прикосновение было такое ласковое, что любые страхи и горести развеялись, в голове стало пусто-пусто – и наконец-то можно вдоволь сосать грязные пальцы, и никто не шлепнет по губам. Жигалов повис на руках у странного молчаливого существа, макушкой достающего до нижних ветвей сосен.
Существо с улыбкой покачало уснувшего майора, тыкая ему в лицо огромным, с морковь, соском. Жигалов, не открывая глаз, слепо нашарил сосок губами и жадно зачмокал.
Лесная баба потеребила вторую грудь, набухшую от молока, и медленно побрела в болото. Сквозь негу краем глаза майор видел ее тумбообразные и покрытые черным волосом ноги; от ступней оставались глубокие отпечатки – раза в три больше человеческих.
– Дядька, ты ж казал, она его цыцкой пришибет. А тут пожалела, шо ль? – спросил Максимка. Среди деревьев белела, отороченная жировыми складками, широкая спина уходящей гыргалицы.
– Вишь, паскудь паскуди рознь. Так-то она обычно мужиков вдругорядь и правда цыцкой зашибает, а тут, вишь… Фронтовик он, видать, а гыргалица сама воевала. Он ей як сынок. Ты лучше скажи, соль рассыпал, где я сказал? А то сами зараз цыцкой огребем.
– Так точно, дядька!
– Гляди мне! Ну, пошла потеха! – выпрыгнув из засады, Демьян зычно крикнул: – Эй, дылда! Человека брось!
Гыргалица остановилась, неторопливо повернулась к людям. Осклабилась: с перекошенных синих губ повалила пена. Майор на ее руках захныкал и покрепче ухватился зубами за сосок.
– Куды Вальку дела, дура? – негодовал зна́ток. – А я ж ему казал!