— Да как ты это определишь-то, Чапай? — спросил он. — Проблема, сука, всего поголовья таких провальней в том, что у них нет позитивной картины мира. Они пришли сюда из места, где им было плохо, где им не нравилось, и они пытаются сделать так, чтобы естественный ход вещей их снова в это место не привел, понимаешь? Они знают… точнее, они думают, что они знают, как не надо. А как надо — они понятия не имеют. Последствия любого глобального изменения в масштабах мира просчитать невозможно, а это не та, сука, область науки, где надо все выяснять экспериментальным путем. Ты сегодня убьешь какого-нибудь условного Гитлера, и через двадцать лет получишь на свою голову другую вторую мировую войну с какой-нибудь условной Англией, только уже с ядерным оружием не в финале, а на самом старте, и цивилизации, какой мы ее знаем, придет конец. Мир не идеален, Чапай, и мы не боремся за его идеальность. Мы работаем ради того, чтобы он в принципе был.
— Я так понимаю, это только теория.
— Это теория, на которой мы стоим, — сказал Сашка. — Ради которой мы живем и умираем, к хренам. Немного пафосно, зато правда. И лучше бы тебе, Чапай, согласиться со справедливостью этой теории. Потому что помни — в тот момент, когда ты бросишься под бронепоезд, на оружейной башне я буду сидеть не один.
— Честно говоря, у меня плана бросаться под бронепоезд и не было, — сказал я. Даже с точки зрения здравого смысла, это далеко не лучший способ его остановить, особенно если ты суслик.
— Рад это слышать, — сказал Сашка. — Но я все равно буду за тобой присматривать.
— В каком смысле «присматривать»?
— В самом прямом, сука, смысле, — сказал он. — Или ты думал, мы тебя в свободное плавание отпустим, и ты и дальше будешь бесконтрольно людей стрелять?
— Э… — сказал я глубокомысленно.
— Да-да, ты ни в кого не стрелял, все это знают, и менты особенно, — сказал Сашка. — Знаешь, у части провальней, особенно у тех, кто идейные, есть стойкое пренебрежение к чужой жизни. С их точки зрения получается, что раз это прошлое, то все населяющие его люди уже все равно в большинстве своем померли, поэтому их существование именно здесь и сейчас большой ценности не имеет. Ты не такой, я знаю, я специально на драку напросился, чтобы посмотреть. Ты дерешься вдумчиво, даже, я бы сказал, бережно по отношению к противнику, что сразу выдает в тебе профессионала высокого класса. Потому что сам я так, сука, не умею, но знаю людей, которые умеют. И тело тебе практически идеально подходит, как я посмотрю, отточенность движений такая, будто ты всю жизнь с ним прожил.
— Да не так уж и высок мой класс, — сказал я, решив как можно быстрее съехать с темы организма, с которым я всю жизнь прожил, резкие движения оттачивая.
— Охотно, сука, верю, — сказал Сашка. — Но спарринг все равно предлагать не стану.
— Да у нас и весовые категории разные, — заметил я.
— Ну и я не совсем бокс имел в виду, — сказал Сашка. — В общем, продолжай в том же духе, постарайся без веского повода никого не покалечить.
— Э… — снова сказал я. — Признаться, я не совсем понимаю, что вообще дальше будет.
— Если все срастется, то дальше все будет просто и легко, — сказал Сашка. — Будешь учить детей, жить жизнью простого советского гражданина… в таком вот разрезе. В смысле, практика показывает, что если особо не выпендриваться и специально поперек течения не плыть, инерция возьмет свое, и ты сможешь прожить жизнь, близкую к той, которую прожил бы предыдущий владелец этого тела.
— То есть, в конце нашей беседы ты мне в затылок стрелять не станешь?
— Не, это вообще не в моем стиле, — сказал он. — Я стреляю, глядя в лицо. Но тебя стрелять пока что не за что. Да и для истории это не менее опасно, знаешь ли. Кто знает, в каком году физрук Василий помереть был должен, и что будет, если я его в восемьдесят девятом стрельну.
— Ясно, — соврал я, хотя ничего ясно мне не было. Его последнее заявление вроде бы противоречило тому, что он говорил про «эффект бабочки».
В смысле, что «эффект бабочки» не работает.
А так-то, конечно, никакого физрука Василия в восемьдесят девятом вообще не должно было быть. По крайней мере, не в том виде, в каком он сейчас.
— Скорее всего, будет принято решение в покое тебя оставить, как, в общем-то, большую часть вашей братии. По сути то люди они безобидные, врачи, спасатели, бухгалтера, фотографы, художник даже один был, и если всех подряд из истории пулей в затылок изымать, ни к чему хорошему в конечном итоге сей процесс точно не приведет. Живут и живут, работают и работают, в целом свою собственную историю повторяя. Но ты не думай, что это дает тебе карт-бланш, — сказал Сашка. — Если понадобится, я стрельну. И рука, сука, у меня не дрогнет, можешь не сомневаться.
— Я учту.
— Хотя и не хотелось бы, — вздохнул Сашка. — Нравишься ты мне, Чапай. Чувствую я, что наш ты человек. Завтра иди на работу, как собирался, я вечером зайду, занесу тебе опросник. Там тот еще, сука, талмуд, но ты отнесись серьезно, заполни его со всей тщательностью, даже если на это несколько дней потребуется. Ну а потом уже по итогам будем решать, что с тобой делать.
— А если я вместо работы завтра в бега ударюсь? — поинтересовался я.
— Найдем, — сказал Сашка. — Но я бы не советовал. В Советском союзе без документов жить тяжело, на работу не устроиться, только бомжевать… В общем, не рекомендую. Хотя в грядущей смуте ты со своими способностями… Решай сам, конечно, но помни, что рано или поздно отдел Х придет за тобой.
— Буду помнить, — пообещал я.
— Отлично, — сказал он. — А теперь, не для протокола, и клянусь тебе своим майорским удостоверением, что за пределы кухни эта информация не выйдет, а последствия я все равно уже устранил. Но уж больно мне любопытно. Ты этих отморозков на дачах пострелял?
— Ну, допустим.