Бахметьев на «Сторожевом» подошел к «Орлику» — осторожно, с носа, чтобы самому тоже не намотать трал на винты, и поднял мегафон:
— Что случилось?
Дубов был зол на все на свете и сдерживаться отнюдь не собирался. К тому же когда-то он был боцманом — высококвалифицированным мастером бранной словесности. А потому, размахивая кулаком над головой, он начал ругаться в бога, в богородицу, в тральную лебедку и еще во что-то. Кончить ему, однако, не дали.
— Молчать! — крикнул Бахметьев и так ударил мегафоном по рубке, что мегафон, точно бумажный, согнулся пополам. — Здесь вам не кабак, слышите?
— Есть! — неожиданно осев, ответил Дубов. На мгновение у него был жалкий и даже растерянный вид, но сразу же он снова выпрямился: — Не извольте беспокоиться, товарищ начальник, мигом все наладим.
Бахметьев поморщился: какие слова нашел, подлец! Те самые, которыми он когда-то угождал господам офицерам. Только что не назвал «ваше высокоблагородие». Мразь старорежимная!
И внезапно бывший гардемарин Морского корпуса и даже бывший мичман Василий Бахметьев почувствовал, что ненавидит слова «высокоблагородие» и «господа офицеры». Откуда у него могла взяться такая ненависть? Однако раздумывать над этим было некогда, и ровным голосом он приказал:
— Примите наши концы!
Когда концы были приняты и закреплены, он перебрался на «Орлика», прошел в корму и, держась за стойку поручня, как мог дальше перегнулся за борт.
Много увидеть ему не удалось. Ясно было одно: буйки почти подтянуло под корпус, а на одном из них был подрывной патрон, и это сулило неприятные возможности.
— Дубов!
— Есть!
— Двух человек с крюками в корму!.. Отталкивать от борта правый буек и ловить тралящую часть!.. Мотористам дать несколько оборотов заднего хода !.. Как можно легче!
Приказания исполнялись быстро и точно. Трал зацепить удалось, но, несмотря на все попытки проворачивать винт в ту или иную сторону, ничего путного не получалось.
Только потеряли на этом деле крюк, и ученик Кожин чуть не упал за борт.
Погода, как уже неоднократно говорилось, стояла превосходная, но вода наверняка была дьявольски холодной. Никакого другого выхода, однако, не существовало.
— Кожин, вы натворили, вы и полезете.
— Товарищ начальник, — взмолился Кожин. У него от страха даже подгибались колени. — Не могу я. Плавать не умею. Утону.
— Эх, сопля! — вскрикнул Дубов, сорвал с себя бушлат и бросил его на палубу. — Разрешите мне, товарищ начальник?
Взглянув на него, Бахметьев усмехнулся. Дубов опять играл в лихость. Явно хотел выслужиться, чтобы замазать историю со штуртросом. Что же, пусть поиграет.
— Полезайте. Обвяжитесь концом.
— Не надо концов, товарищ начальник, без них свободнее, — Дубов уже снял фланелевку, брюки и сапоги и в одном нижнем белье стоял у борта.
— Прежде всего срежьте патрон.
— Это мы можем, — весело ответил Дубов. — А ну, кто мне даст бокорезы?
Ему, видимо, уже было холодно, и, чтобы согреться, он несколько раз с силой взмахнул руками. Взял у старшины-моториста большую крепкую кусачку и шкертиком привязал ее к левому запястью, сказал:
— Для нас самое удовольствие купаться, — и, неожиданно перекрестившись мелким крестом, прыгнул в воду.
Липкий холод хлынул ему в лицо и сразу охватил все его тело — так охватил, что было не вздохнуть. как мог сильнее он ударил по воде, всем корпусом выбросился вверх и поплыл обратно к борту. Ухватился за отвод над винтами и на нем повис. Мотал головой, отплевывался, но отпустить отвод не мог. У него немели ноги, и он боялся, что их вот-вот сведет судорогой.
— Замерзнешь, — сказал ему чей-то голос сверху, и ему показалось, что над ним смеются. А это было совершенно нетерпимо. Хуже холода, судорог и смерти. И он стиснул зубы.
Набрав воздуха, оттолкнулся, одним броском доплыл до буйка и схватил его обеими руками.
— Патрон! — предостерегающе крикнул Бахметьев, но теперь беречься было некогда. Нужно было резать тралящую часть, резать как можно скорее, потому что руки уже отказывались.
— Легче! — снова крикнул Бахметьев. У подрывного патрона было четыре широко расставленных пальца. Стоило только одному из них отогнуться назад... — Легче, слышите!
Но Дубов не слышал. Тралящая часть все-таки поддавалась под острыми зубами кусачки, и он старался ее перервать. Из последних сил сжимал ручки, сгибал трал в разные стороны и дергал на себя.
Патрон внезапно соскочил с буйка, и буек, выскользнув, ударил в лицо. От неожиданности он захлебнулся, но пальцев не разжал. Понял: дальше работать на плаву — невозможно. Откашлявшись, взял патрон в зубы, поплыл обратно к отводу и снова за него уцепился. И снова стал рвать трал кусачкой.
Он рвал его очень долго, смертельно долго — ему казалось, по крайней мере полчаса, но на самом деле — около двух-трех минут. Наконец последние стальные пряди лопнули, и трал ушел вниз.
— Вот! — крикнул он, взмахнув патроном.
— Бросайте! — приказал Бахметьев, но он покачал головой. Закинул ногу на отвод, подтянулся свободной рукой и полез на борт. Его сразу подхватили сверху.
— Бросайте патрон! — повторил Бахметьев.
— Нельзя! — тяжело дыша, ответил он. — Народное достояние. Нельзя! — Он уже стоял на палубе, и вода ручьями стекала к его ногам. Он был очень доволен собой.
Конечно, он вовсе не думал о ценности патрона как народного достояния, но, во всяком случае, боялся его меньше, чем холодной воды. И к тому же он хотел, чтобы им восхищались.
— Игрушка! — сказал он, подкинул патрон над головой и, поймав его, хриплым голосом рассмеялся.
— Приказываю бросить за борт! — закричал Бахметьев, но теперь никаким криком Дубова остановить было нельзя. Он чувствовал себя героем, и все перед ним расступались. Он находился в состоянии сильнейшего опьянения и, скаля зубы, широко улыбался.
— Хороша игрушка! — Патрон опять взлетел в воздух, но, когда Дубов его ловил, на месте, где только что была рука, вспыхнуло ярко-желтое пламя.
Тугой воздух ударил в лицо, и все отшатнулись назад. Почему-то взрыв показался совсем негромким. Даже нельзя было сразу понять, что именно случилось. Только потом, когда глаза снова раскрылись,