— Крепкие пальцы у тебя, Адам… — шепчу я, глядя в темные глаза сына, — это у нас у всех, Наракиевых, такие… Если что хватаем, то не отпустим ни за что… Вот отец твой, дурак, отпустил… Ну ничего, теперь умнее буду… Нравится тебе, сын? У тебя тоже будет борода… Если захочешь. Ты вырастешь сильным, высоким, выше меня. И все у тебя будет так, как ты захочешь. Да?
Я разговариваю с сыном, и кажется, что он понимает меня.
Сбоку раздается тихий всхлип.
Поворачиваюсь.
Наира сидит на кровати, красивая до боли в глазах, замученная мною, затисканная до следов на руках и шее. Ей идет. Хочется обновлять эти следы, показывая, насколько плотно эта женщина занята теперь.
Она смотрит, как я разговариваю с сыном, сжимает у груди простынь… И плачет.
Меня тут же обрывает: почему она плачет? Что такое? Больно ей? Обидно? Что-то надумала себе уже? Страшно?
Зверь во мне поднимает голову, требуя немедленно успокоить свою женщину.
Я делаю шаг к ней, прямо с сыном на руках, хочу спросить, почему плачет, но замираю соляным столбом, когда она тихо шепчет:
— Азат… Прости меня… Я так виновата, Азат…
Глава 45
Я смотрю на отца своего ребенка, прижимающего к груди сына, и не могу сдержать слез. Наверно, это самое прекрасное зрелище на свете, я его на всю жизнь запомню.
Как бы ни сложилось у нас дальше, что бы ни произошло, даже если мы все-таки не сможем найти точек соприкосновения и быть вместе, даже если я на него буду злиться, понимаю, что эта картина: смуглый мощный мужчина, аккуратно и бережно держащий в своих здоровенных ладонях маленького нежного ребенка, тихо разговаривающий с ним серьезным, спокойным голосом… Эта картина будет примирять меня с любой несправедливостью и напоминать, что в мире есть что-то хорошее…
Я смотрю на Азата, на его лицо, светлое сейчас, спокойное, красивое до нереальности… Он носит Адама на руках, позволяя ему вцепиться маленькими пальчиками в бороду, и мой сын, его сын, смотрит в лицо отца широко раскрытыми удивленными глазами.
Они так похожи, Всевышний!
Они явно понимают друг друга!
И явно наслаждаются общением друг с другом.
Настолько заняты, что не замечают, как я смотрю на них, как сажусь на кровати, прикрывая грудь простыней…
А я не могу оторвать от них взгляда.
И неожиданно пронзает мысль: мой сын мог бы получать эту ласку, это общение с отцом, с самого рождения! Да что там! Еще в животе моем! Он бы слышал его голос, ощущал тяжесть ладони на своем временном домике, привыкал бы… Может, чувствовал еще большую защиту, ощущал себя в безопасности…
И потом, когда родился… Азат бы держал его на руках. Вот так же. Смотрел, разговаривал, приучая к своему спокойному голосу, к своему запаху… Ведь для ребенка это так важно. Не только мамин запах, мамино присутствие, но и отца!
А мой мальчик не получал даже моего внимания в достатке.
И только сейчас я ощущаю, насколько эгоистичным было мое желание во что бы то ни стало реализовать себя, добиться чего-то не только, как женщина, но и как человек!
В какой-то момент, когда это стало получаться, когда мои заслуги отметили, пригласили на хорошую работу, на новую должность, доверили большой участок работы, я словно с ума сошла.
Решила, что буду все делать для того, чтоб выбиться, чтоб реализоваться… И тратила на это все свои ресурсы, не видя, как сильно во мне нуждается маленький, самый важный человек в моей жизни.
Я зациклилась на работе. Мне там было интересно. А с Адамом — нет.
И сейчас это осознание бьет настолько больно, что сердце заходится.
Мой сын смотрит на своего отца, радуясь их единению, их общению…
А я лишила его этого. Я.
И Азата я лишила возможности быть рядом с сыном. В своей эгоистичности видя только угрозу, не желая ее устранять мирным путем, сбегая от нее…
Только теперь понимаю, насколько слепа была, насколько обедняла жизнь своего мальчика. И свою! Свою жизнь!
Почему я думала, что человек может реализовать себя только в работе? Почему я забывала о том, что каждый день моего сына — бесценен? И то, что он проходит без меня, ужасное преступление?
Мне не хватало денег? Хватало. Живу я в квартире, которую предоставил центр, мне выплачивают пособие, на которое можно жить. Не богато, но вполне сытно. И работа у меня есть, можно же было не хвататься за все проекты подряд, стремясь выслужиться, а работать по силам, уделяя больше времени моему мальчику. В конце концов, меня никто не гнал в офис, я сама захотела! Потому что так мне казалось правильным для карьеры.
Но зачем мне эта карьера, если я не вижу глаза своего сына? Не наблюдаю, как у него растут зубки, не знаю, какой цвет краски он предпочитает в этой самой развивающей игре? И игру-то ему Аня нашла! Не я!
Стыдно… Всевышний, как стыдно…
И Азат… Он такой светлый сейчас, такой довольный. Осторожно держит Адама, смотрит на него внимательно, что-то так серьезно объясняет…
И мне стыдно. И перед ним тоже.
Сердце болит все сильнее, глаза заволакивает слезами, и я не могу сдержаться.
Пытаюсь, жму руку к губам, чтоб ни один всхлип не вырвался, но не получается!
Азат поворачивается, смотрит на меня с недоумением и тревогой…
И тут меня прорывает, я шепчу какие-то совершенно глупые слова о прощении и рыдаю уже взахлеб.
Азат торопливо, но аккуратно кладет Адама в кроватку, дает ему в руку погремушку и спешно идет ко мне.
— Ты чего, сладкая, что такое? Прекрати немедленно… — он встает коленями на кровати, тянется ко мне, я пытаюсь уползти, увернуться, понимая, что, если сейчас обнимет, то я же вообще с ума сойду от слез, буду рыдать до истерики.
Азат легко ловит меня и все же обнимает.
И я все же рыдаю.
Утыкаюсь ему в голую, покрытую густым темным волосом грудь, и самозабвенно заливаю ее слезами.
Азат обнимает, больше ничего не говоря, только дыша тяжело, а я, проревевшись, успокаиваюсь, ощущая себя невероятно слабой, вялой и опустошенной.
— Ну вот… Все? Больше не будешь? — гудит он мне в макушку, а я только обнимаю его сильней, слушая, как мерно и тяжело бьется сердце в груди. Его ритмичный стук успокаивает, усыпляет даже. И я бы, наверно, опять отключилась, но недовольное кряхтение Адама приводит в чувство.
Я отстраняюсь, ощущая неловкость