Две ровные шеренги муромцев разделили двор пополам, образуя для меня проход к парадному входу, над которым возвышалась высокая башня, увенчанная куполом с вертящейся позолоченной фигуркой Фортуны. Она королям Пруссии явно изменила — наверное, так думали полсотни депутатов ландтага, замершие в молчании, боявшиеся шевельнуться. Пусть смотрят. Пусть запомнят. Воздух здесь другой, чем в России. Пахнет непривычно. Страхом пахнет. Пруссаки явно прониклись впечатляющим финалом монархии.
Я двинулся между рядов своей гвардии, не слезая со своего боевого коня. Красные повязки, суконные шлемы, ордена на груди, ружья к ноге, полощуться в воздухе знамена. Никитин, посмеиваясь, посоветовал въехать во Дворец на Победителе. Дескать, так немчуру сразу проймет. Ну и все разойдется в «стихах». Я отказался — не поймут, да и полы паркетные, варварством было бы топтать их лошадиными копытами. Мы прибыли нести в Европу новый день, а не давать повод для злословия.
Покрутил головой. Тишина такая, что слышно, как скрипит песок под ботинками депутатов. Их глаза бегают, что-то ищут. Выход? Спасение?
Чего-то мне явно не хватает в этом дворе. В его середине. Точно! Отсутствует позеленевшая бронзовая статуя Великого курфюрста Фридриха Вильгельма I, ее пока еще сюда не перенесли. А теперь и не перенесут. Теперь здесь Я! Я принес вам ветер перемен!
Вздыбил Победителя, оказавшись точно в центре Парадного двора. Конь послушно взвился в воздухе.
— Господа! — сказал я громко, как только конь утвердился на четырех ногах. Решил еще возвысить голос, — Представители старого, отжившего мира! Я смотрю на ваши лица и вижу маски. Маски страха, надменности, спеси. Вы думали, что русский бунт — это где-то там, далеко, в степях, среди дикой черни. Что он утонет в крови, как все бунты до этого. Но огонь разгорелся! И пожар пришел к вам, сюда.
Мир хижинам — война дворцам!. Запомните эти слова. Это не просто слова. Это новый закон бытия. Новый порядок. Мы несем мир тем, кто жил под вашим ярмом. Крестьянам, работным людям, горожанам. Тем, кто гнул спину на заводах, кто умирал в ваших шахтах, кто отдавал вам последнее. Тем, кого вы продавали как скот, кого портили, кого секли на конюшнях за малейшую провинность. Тем, кто не имел права ни на землю, ни на волю, ни даже на собственную жизнь.
Мы даем им волю. И землю. Мы даем им право судить своих мучителей. И они будут судить.
Мы объявляем войну дворцам. Войну тем, кто строил свое благополучие на слезах и крови народа. Тем, кто считал себя высшей кастой, голубой кровью. Ваша кровь — не голубая. Она такая же красная, как у крестьянина, которого вы пороли до смерти. И прольется она так же легко.
Ваше время прошло. Эпоха монархий, империй, княжеств, курфюрств — она закончилась. Короны ваших правителей — лишь мишура, их троны — гнилые доски. И они, и вы держались за власть не божественным правом, а силой и обманом. Силой ваших армий, обманом ваших законов. Но ваша сила кончилась.
По всей Европе стонет народ. В их хижинах темно и голодно, пока в ваших дворцах горит тысяча свечей и столы ломятся от яств. Мы несем факел освобождения через границы. Границы, которые вы сами придумали, чтобы делить народы и властвовать над ними. Государственные границы — это оковы. Сословные границы — это стена между людьми.
Мы разрушим их. Все. Построим новую Европу. Единую Европу. Без королей и князей. Без баронов и графов. Без крепостных и рабов. Европу свободных людей. Равных в правах и достоинстве. Управляемая единым законом, единой конституцией, написанной для всех и во благо всех.
Вы стоите здесь, во Дворце, который символизирует ваше прошлое. Символизирует власть, которой больше нет. Ваше будущее решается сейчас. Вы можете попытаться цепляться за обломки старого мира. И быть погребенными под ними. Или вы можете принять новый порядок. Сложить свое оружие, свои титулы, свое золото. Стать частью новой Европы. Свободной и единой.
Выбирайте. Время не ждет. История не ждет. Народы, идущие за мной, не ждут.
Мой конь нетерпеливо переступил копытами. Эхо разнеслось по Парадному двору, заметалось меж трех образующих его зданий. Скрипнула высоко в небе статуя Фортуны. Я обвел взглядом ряды бледных лиц.
— Завтрашний день принадлежит нам!
Глава 7
«Мир хижинам, война дворцам» — это лозунг я нагло позаимствовал у французской революции. Не беда, что он прозвучал на пятнадцать лет раньше — главное, что простые европейцы к нему готовы, как показала история. 15 лет — ничто по ее меркам.
Был у революционеров и другой лозунг — «Да здравствует, нация!» вместо «Да здравствует король!». Вот его я брать на вооружение совсем не хотел. Из него вырос европейский национализм, который в будущем не раз растерзает Старый Свет. Вместо него я придумал заготовку, звучавшую, как «Больше нет отдельных народов Европы — есть только европейцы». Озвучить его не решился, хотя общий смысл в свою речь вложил.
Не поняли. Слишком он революционен для этого времени. Подняться выше мысли о единой Германии бранденбуржцы вряд ли смогут.
Депутатов пригласили пройти в Золотой зал Шарлоттенбургского Дворца. Я спешился с Победителя, вошел внутрь и продолжил свое объяснение германских перспектив в этом сосредоточии блеска монархий прошлого. Позолота и зеркала отвлекали, мешали донести самое важное. И будто уперся в стену.
— Ваша хваленая религиозная прусская веротерпимость сводится всего лишь к поддержанию нейтралитета между Римом и Женевой.
Чувствовал по равнодушной реакции, что не поняли. Первое потрясение от встречи прошло, взяли себя в руки. Уже не трясутся, ждут непонятно чего.
— Напрасно вы восхищались покойным Фридрихом — под личиной его просвещенной монархии скрывалось все то же полицейское государство, его мелочный диктат и контроль даже над мыслью подданных.
Опять мимо. Не доходила моя правота до их сознания. Они считали себя становым хребтом государства — послушные и аккуратные чиновники, которых сам же король Фридрих упрекал в притеснении народа.
Я достал из кармана письмо и зачитал из него отрывок:
— «Прусские государи не желали задевать дворян уничтожением крепостничества, но они очень хорошо понимали свои собственные интересы и потому старались заключить крепостничество в тесные рамки. Фридрих II вовсе не хлопотал о том, чтобы изменить такое положение. Он не видел в свободе крестьянина великого средства процветания, но