Ну Вы же согласны? Одно дело: пришел, убил одну, обокрал ее (хоть как-нибудь), убил другую, не к месту подвернувшуюся, и смылся… И другое дело: пришел, убил одну, тут же другую – и смылся… В первом случае Достоевский. Во втором – эпигон Хармса.
Цена вопроса: когда Лизавета придет – минутой раньше или минутой позже.
Во втором случае Порфирию Петровичу труднее пришлось бы – а ну-ка разберись с мотивом; да и сам убийца постеснялся бы излагать свою теорию на публике (потому что он и в реальном романе боялся посмешища).
А ведь и в этом романе, каким он написан, есть коллизия, абсолютно обессмысливающая криминальную затею Раскольникова. Странно, что не замечают ее значения. Речь о трех тысячах, которые Дуне завещаны Марфой Петровной и которые она может “теперь получить в самом скором времени”. Раскольникова о наследстве извещает Свидригайлов в час их знакомства, а через полтора часа примерно, если не раньше, радостную весть в присутствии Лужина теперь уже от Раскольникова узнают Дуня, Пульхерия Александровна и примкнувший к ним Разумихин. Было бы известно это днями раньше, и ни за что бы не пошел на убийство старухи герой романа; все-таки не по голой теории и не ради самоутверждения прятал он топор под полой своего старого пальто. В противном случае он был бы сродни юным отморозкам из другой эпохи, забивающим до смерти бомжей из чувства собственного превосходства.
Эти внезапные три тысячи, завещанные Дуне, ставят ее (ввиду отношений с Лужиным) в трудное положение, но куда в более трудное – автора. Ему надо устроить разрыв Дуни с Лужиным, но так, чтобы три тысячи оставались бы ни при чем. А они “при чем”, если вспомним, что брак не по любви. Так вот сама эта мысль о причастности трех тысяч к разрыву должна выглядеть и для Дуни, и для читателя оскорбительной (читатель целиком на стороне Авдотьи Романовны), а кто выразит эту мысль, тот негодяй (ну мне-то можно в силу моей исключительности…). Вот ее и выражает Лужин, что не мудрено, его это лично касается. Но он такой негодяй, такой негодяй…
Вы, думаю, меня не поняли. Задача у автора почти невыполнимая. Ведь если посмотреть глазами негодяя Лужина, он формально прав: только что узнали о завещании, какие-то минуты прошли – и дают ему от ворот поворот. Задача невыполнимая, но Достоевский справляется: читатель вообще не задумывается об этой коллизии, он только радуется за Дуню, единственно, может, чем огорчен, – что Лужина не спустили с лестницы, как того хотелось мужской половине оставшихся. Что значит автору владеть ситуацией!..
Это что касается Дуни.
Но и с Раскольниковым проблема. По идее, он должен примерно так подумать: зачем же я двух женщин убил и одну из них слегка обокрал, если сестра моя Дуня, о финансовой независимости которой я беспокоился, получила в наследство три тысячи? Помимо радости за сестру, должна ведь и мысль о своем преступлении быть… Что делает Достоевский? А ничего. Раскольников у него не задает подобных вопросов. Он вообще о скользких проблемах предпочитает не задумываться (что совершенно правильно с позиций осуществления всего романа). Вот и сейчас весть о наследстве для Дуни воспринимает спокойно. Он просто не замечает, что его преступление было по факту абсолютно лишено какого-либо прагматического смысла. А если б заметил, вот это был бы удар: он в самом деле мог бы выглядеть дураком, выставленным на посмешище.
Но по Достоевскому он не дурак.
Хотя на самом деле дурак. Это я Вам говорю.
Ну вот по-человечески. Представьте, Кира Степановна, у Вас брат есть (но только не Евгения Львовна, ее не представляйте, всё запутает!..). Брат. Хороший брат, любимый. Не псих, не маньяк какой-нибудь, кошек не мучил, птичек кормил… Три года его не видели. И вдруг Вы узнаёте, что он топором двух женщин угробил и обокрал по-мелкому. Что бы Вы сказали, когда бы тому поверили: “Дурак, – сказали бы, ужаснувшись. – Господи, какой же дурак!” А если бы Вы еще узнали, что он посторонних женщин порешил главным образом из-за Вас – чтобы в жертву себя не приносили его благополучию, – что бы Вы сказали, Кира Степановна? Что хуже, чем дурак, он, – вот что бы сказали. Что дурак он в квадрате. А когда бы узнали, что под это дело он еще и теорию сочинил и до сих пор ее верной считает, Вы бы, глаза проплакав, сказали бы, что он дурак в кубе. И правильно.
Но Достоевский с этих позиций судить не может Раскольникова, иначе роман не получится. У него Дуня так ни за что не скажет. У него Раскольников должен под умного косить. И все остальные должны ценить его ум и образованность, включая Свидригайлова, который разбирается в людях.
Свидригайлов говорил Раскольникову, что Петербург город полусумасшедших.
Раскольников сумасшедшим считал Свидригайлова.
Знаменательный у них разговор получился, с их взаимными подозрениями, – один двух женщин грохнул от большого ума, другой сам через несколько часов застрелится. Свидригайлов как полемист ситуативно в более выигрышном положении: он знает все о Раскольникове и о себе – что случится с ним (решение о вояже, в принципе, принято), а Раскольников ничего не знает, вообще ничего, ни о себе – что с ним завтра будет, ни с чем едят Свидригайлова, кто он