— Не думаю, что их взаимоотношения связаны с устранением Гитлера, но, конечно, все они являются людьми одного круга.
— Тогда на что рассчитывают ваши поручители?
— Изменения должны быть быстрыми. Все, кого вы назвали, исчерпаны как лидеры. Канарис отстранен, Остер под домашним арестом, Бек в отставке. В нынешней ситуации никакая подпольная группа не сможет справиться с аппаратом, не разрушив его. Система должна быть переориентирована, но не снесена. Мои поручители, как вы понимаете, держат в руках рычаги управления. Именно от них зависит жизнеспособность Германии.
— То есть, если я вас правильно понимаю, ваши поручители намереваются сохранить аппарат СС в новой Германии? — как бы между прочим спросил Виклунд, слегка откинув голову и выпустив струю сладко-ароматного дыма.
— Аппарат. Только аппарат, устранив идеологическую надстройку, — заверил барон, чувствуя, как в нем иссякает уверенность. — И, разумеется, проведя кадровую чистку.
— Но при этом сами они не планируют устранения Гитлера?
— Почему? Как раз планируют. Только. — барон метнул в Майера настороженный взгляд, — более технично, что ли. Более цивилизованно.
— Вы задумывались о судьбе Гиммлера? — спросила Мари.
Ей вдруг ответил Майер, сидевший в напряженной позе из-за возникшего головокружения:
— Если наш разговор получит продуктивное продолжение, можно будет поговорить и об этом. Как бы там ни было, положение рейхсфюрера куда как сложнее, чем положение Гитлера.
Ему стоило серьезных усилий, чтобы собраться с мыслями. К тому же из головы не шла администраторша отеля — холодная, учтивая, красивая, всегда безукоризненно опрятная. Он любовался ею на расстоянии, не решаясь подойти, чтобы завязать разговор.
— А как на всё это посмотрит Сталин? — спросила Мари.
Остензакен нервно закурил и сменил позу:
— Как только он увидит непреодолимую стену, он отступит. В большей степени это проблема его союзников.
— Готовы ли ваши патроны вернуться к теме, которая обсуждалась год назад в Берлине? — неожиданно поставил вопрос ребром Хартман.
— Безусловно. Но это одна из тем. Мы также готовы обсуждать судьбу заключенных в концлагерях. А это десятки тысяч. Возможно, вы знаете, что несколько групп евреев при нашем участии уже были тайно переправлены в Швецию.
— Да-да, мы знаем, — согласно кивнул Вик-лунд. — Это обнадеживает.
— Кроме того, предметом нашего разговора может стать система управления в Германии, формирование правительства, политические партии. Возможно, надо будет возродить в прежнем виде рейхстаг. Реформировать судебную систему.
— Интересно, интересно, — продолжил задумчиво кивать Виклунд.
— Мы могли бы обсудить пакет законов, которые нужно будет принять незамедлительно. Здесь у нас имеются серьезные соображения. Также есть решения по перемещенным культурным ценностям.
— Да, всё это важно и актуально. Но для начала мы все-таки предлагаем сосредоточиться на одном вопросе. Самом первом.
— Вы имеете в виду?..
— Урановую программу. Иначе говоря, продолжим наш прерванный диалог. Что касается гарантий, обоюдных гарантий, то о них поговорим позже.
— У вас хороший табак, — выдавил из себя Остензакен и вялым движением ладони откинул назад длинную челку. — Вкусный запах.
— Голландский, — улыбнулся Виклунд. — На нашу следующую встречу, так и быть, принесу специально для вас пачечку «Амертсфорта». Это что-то!
Шаркая по асфальту подошвами туфель, дворецкий принес холодные закуски.
Решено было продолжить диалог через неделю, после того как будут согласованы позиции с высшими боссами. Гости распрощались и уехали.
Майер и Остензакен вернулись в каминную, где их дожидался Анри Бум, странный стоматолог из Ризбаха, пользовавшийся особым доверием Шел-ленберга. Остензакен в изнеможении бросился в кресло, плеснул коньяк в винный фужер, свесил ноги через подлокотник.
— Черт возьми, как всё вывернулось! — раздраженно фыркнул он и отхватил добрую половину фужера. — Я выглядел полным идиотом! Сами же хотели продлить контакт, а вышло так, что они спрашивали, а мы отвечали. Как на допросе!
Бум забрал у него коньяк.
— Хватит пить, Тео, — сказал он. — Ты и так ополовинил бар. Давайте-ка подробно, ребята, ничего не пропуская, перескажите все, что там произошло.
Голова у Майера неслась по кругу. Он сел на стул, положил локти на колени и сцепил руки в замок.
— Если коротко, — хмуро сказал он, — их не интересует политика, музейное барахло и реформы. Их не интересуют даже евреи. Им интересно только одно — бомба.
Цюрих, 19 июля
Без четверти десять Чуешев спустился вниз, одетый элегантно, как на прогулку. Он передал портье ключ от номера и направился к выходу, но по пути замешкался, надумав салфеткой протереть ботинок. Обернувшись, он заметил, что портье склонился за стойкой, видимо, над бумагами, и быстро свернул в параллельный коридор, ведущий во внутренний двор отеля. Там он подошел к пожарной лестнице, поднялся по ней на второй этаж и отмычкой отворил дверь. Войдя внутрь, защелкнул замок обратно. Затем дубликатом ключа отпер свой номер и тихо прикрыл за собой дверь.
Посреди комнаты стоял полностью собранный саквояж.
Не включая свет, он подошел к окну и немного отодвинул занавеску. Отсюда улица была видна в оба конца. Чуешев неподвижно замер перед балконной дверью. В голове, как в заевшем патефоне, проматывался один и тот же поднадоевший мотивчик «Помнишь эту встречу с тобой / В прекрасном тёплом Артеле». В этот час улица была особенно пустынна. На протяжении получаса по ней проехал всего один фургон. Людей тоже было мало: три пары, одинокий старик, куда-то спешащий парень. Толстяк с сигарой во рту зашел в отель. Через пятнадцать минут, держась за руки и смеясь, в двери «Гумберта» вбежали две девушки, подъехавшие на такси. Потом наступило полное затишье.
Звонко отщелкивал секунды пузатый будильник на комоде. Чуешев вдруг начинал их считать и считал, пока не сбивался. И тогда начиналось опять «Помнишь эту встречу с тобой / В прекрасном тёплом Ар-теле». Он старался не думать, но мысль то и дело возвращалась то к миловидной девушке, с которой он познакомился в очереди за молоком накануне своего отъезда, то к безногому соседу, свихнувшемуся от водки и орущему на весь дом, что он, Чуешев, его внебрачный сын. А Чуешев не знал своих родителей, поскольку вырос в детской колонии, куда свозили беспризорников со всей Москвы. Ему не нравился этот безногий «родственник», и, чтобы тот не вопил, он старался не попадаться ему на глаза, а если попадался, то затыкал ему рот куском хлеба, сала или стаканом.
Девушку звали Варя, у нее были длинные, черные, приятно лоснящиеся косы, худые руки и робкие, беспомощные глаза. Он сразу проникся к ней какой-то остро-сочувственной симпатией. Ему захотелось обрадовать эти глаза. Он пригласил ее в кино, и она согласилась, но он не смог купить билеты на только что выпущенную