Дед Муравель, бросив взгляд на оплетенную красноталом бутыль, привычно шмыгает носом.
– Вот теперь узнаю. Ты же Клавдии Пухляковой сынок, да? Ваней тебя, кажется, кличут. Это только твоя мать балует меня вином. Все другие забыли старика. – Он за плечо поворачивает Ваню лицом к свету и всматривается в его черты. – Теперь вижу, что это ты. Я еще обещал на твоей свадьбе погулять. Несмотря на свой протез, с твоей матерью станцевать. – Он подпер рукой бок и постукал протезом по полу. – Все забыли старика. Теперь вот «скорая помощь» мою бабку в больницу отвезла, и я совсем один остался. Значит, ты уже вернулся со службы, Ваня?
– Вернулся, дедушка Муравель.
– Ну, садись, рассказывай. Только погромче, я после плена совсем плохо слышу.
– Я, дедушка Муравель, после плена тоже только в себя пришел.
– Что ты там городишь? Какой у тебя плен может быть? – Дед Муравель проводит ладонью по лбу. – Или у меня все перепуталось в голове? Война уже сорок лет как кончилась, какой может быть плен?
– Одна, дедушка, сорок лет назад, а другая только теперь кончилась.
– Ну так сразу бы и сказал, что ты афганец. Это совсем другая война была. На той войне нас, когда мы в Румынию, в Венгрию вступали, освободителями называли, а вас теперь…
– И нас, и вас, дедушка Муравель, теперь оккупантами зовут, – заканчивает вместо него Ваня.
Дед Муравель садится против Вани за стол, кладет на бутыль руку и понуро кивает головой.
– Выходит, сравнялись мы теперь с тобой. Ну так, значит, давай вместе и выпьем. Ты был в плену, и я был в плену. Ты теперь оккупант, и я оккупант.
Он берет с подоконника две кружки, наклонив бутыль, как всегда, бережно, чтобы не пролить ни капли, нацеживает в кружки вино. Молча придвигает кружку к Ване. Молча Ваня чокается с ним. Оба выпивают вино из кружек до дна. Хозяин сокрушается:
– Вот только закусить у меня нечем.
– Как это нечем? – возражает Ваня. – Это уже при мне мы зарезали кабана. – Он придвигает к дедушке Муравлю круг домашней колбасы. – А это мама пирожков с курагой напекла.
– Она знает, что я люблю с курагой. Бывало, сторожую я в степи или коней пасу, она мне и пирожков принесет, и бутылочку с пухляковским вином.
Ваня смотрит на дедушку Муравля и спрашивает едва слышно:
– Говорят, вы первый увидели в кукурузе, когда танком раздавило цыганскую кибитку.
– Как это, когда раздавило? Я эту цыганку видел, когда она еще живая была. Расстелила посреди кукурузы одеяло, села и сразу из обеих грудей кормит двух младенчиков. Мальчика и девочку. А старик у кибитки колесо починял. Я еще напустился на них, что они заехали прямо в кукурузу. Но цыганка заплакала и говорит: «Кукуруза, мой яхонтовый, высокая, здесь нас не так будет видно, пока отец колесо починит. Да и детишек уже время кормить».
– А потом что было, дедушка?
– Потом все так быстро случилось, что я успел только шарахнуться в канаву и залечь. От Раздорской выскочил немецкий танк и прямо на кибитку и на одеяло, на котором она сидела и кормила деток. Да еще и повернулся, как утюг на месте. Когда я потом подошел, там вся земля с цыганскими лоскутьями и с кровью перемешана была.
– А дальше что было, дедушка, дальше? – выспрашивает Ваня.
– Это ты лучше у своей матери спроси. Она тогда тоже в кукурузе хоронилась, и как раз ей там приспело тебя и Нюрку родить.
– Это когда, дедушка, было?
– Память уже у меня стала дырявая, только хорошо знаю, что летом, потому как кукуруза уже выше роста была. – Дед прикладывает руку ко лбу. – Нет, помню: в июле месяце. В аккурат после того, как немцы взяли Шахты и Ростов. Да разве ты не знаешь, когда родился? Там же на горе и цыганская могилка была. Хорошо, что бабка Лущилиха тогда твоей мамке помогла детишек домой принести. Помню, Нюру Клавдия в фартуке принесла, а тебя в каком-то одеяльце из лоскутов.
– Из каких, дедушка, лоскутов?
– Это ты от меня больше, чем я знаю, хочешь узнать. Расспроси получше свою мать. Помню только, как старик закричал: «Зульфия, танки!»
– Зульфия? – переспрашивает Ваня.
– У цыган, как ты знаешь, свои имена. Бывают и русские, но больше свои. Давай, Ваня, помянем эту цыганку.
– Давай, дедушка Муравель.
Они пьют не чокаясь.
– А теперь, Ваня, ты мне рассказывай про свой плен. И про то, как ты теперь оккупантом стал. Рассказывай, но больше мы пить не будем. Мне уже сердце не позволяет через край пить, а ты еще молодой. Не надо привыкать. Жизнь, она, конечно, сейчас к этому располагает. Больше почти ничего не остается, как вино пить и с дружками о прошлом вспоминать, но у тебя еще все впереди, Ваня.
Ваня качает головой:
– У меня уже больше в прошлом, дедушка Муравель. И впереди уже, кажется, ничего больше нет.
– Ты это брось, – решительно не соглашается дедушка Муравель. – Я еще рассчитываю на твоей свадьбе погулять. – Он пристукивает старым деревянным протезом по полу и напевает:
Мы, донские казаки,
Царю верно служим,
По границам разъезжаем,
Ни о чем не тужим…
* * *
Будулай уже перекрыл крышу дома, в котором он живет с Галей и с дочерью, отремонтировал и покрасил ворота и теперь пролет за пролетом натягивает вокруг двора сетку, меняя ее там, где она проржавела и продырявилась. Распахиваются настежь рамы окна во двор, слышен кашель. Высовывается Галя и просит Будулая:
– Вынеси меня во двор, Будулай. Душно здесь. Воздуху нет.
Будулай поднимается по ступенькам, входит в комнату к Гале с подушкой кислорода.
– Нет, Будулай, он мне не помогает. Хочу во двор. – И Галя захлебывается в новом приступе кашля. – Если бы Маша не уехала, она бы мне сейчас укол сделала.
Выносит Будулай укутанную в тулуп, в теплую шаль, обутую в валенки Галю из дома на руках и, усаживая на скамью под деревом, успокаивает ее:
– Она должна скоро приехать. На том краю какая-то немка с семьей вернулась домой, глянула на свою усадьбу и от радости замертво упала.
Сквозь приступ кашля, от которого содрогается все ее тело, Галя говорит:
– А та, эвакуированная с Дона казачка, какая занимала ее дом, увидела старую хозяйку, и ее разбил паралич. У немки четверо детей, у казачки шестеро. Ты бы, Будулай, хоть в воскресенье отдохнул. В кузне все тюкаешь и тюкаешь молотком, а здесь топором