Потом мы с Шуркой встречались не раз и не два. Он лежит, покачиваясь, рыбку сторожит, словно узкая подводная лодка, затаившись на дне. А я тут же плаваю, обиду свою в бульки превращаю. А когда бульки кончаются, я прощаюсь с Шуркой (он хвостом лишь шевельнет) и выплываю на солнце, которое все такое же медленноватое, вроде бы колючее от лучей, но очень нам нужное. Перед этим я подплываю к кусту элодеи, которая растет в воде и похожа на ветку сосны. Я отламываю ветку и приношу Вале.
– Шурка тебе прислал. Держи. – И иду одеваться.
– Лаврового листика положили?
– Эх, ушица, за уши не оттянешь…
– Тройная!
– Трехэтажная!
Живой лещ еще стучит хвостом и все попадает по морде окуню. Опущенная в кипящую воду рыба меняет цвет глаз – верный признак, что она сварилась. У окуня как камень-янтарь глаз делается ярко-желтый, у плотвы и леща – белый. Тогда рыбу вынимают, чтобы не замутнела юшка, от которой уже аромат на весь лес.
Кто не жил в лесу на берегу озера, тот вряд ли знает вкус настоящей рыбы, с белым мясом, сладкой, нежной, тающей во рту. Один мой товарищ любил говаривать: «Рыбу надо съедать по „собственному ее желанию“. То есть как она хочет. А каждая хочет быть съедена по-своему…»
Как-то я поехал за грибами в деревню Донино, к товарищу Сашке Яблочкину. Мы тогда только поступили на первый курс техникума. В Люберцах на платформе встречались: Сашка с поезда, который приходил с Куровской рано утром, я из Ухтомской, и ждали электричку, холодея на осеннем ветру. Потом лезли на крышу, вагоны были битком забиты, и так сидели, обняв друг друга и согреваясь Сашкиной шинелью. Это была короткая, очень странная дружба, когда сердца открыты всем, всем, и оттого можно ездить на крыше и где угодно, а земля, голубая, в утренней дымке…
Вот к Сашке Яблочкину я и поехал за грибами. Запомнил я две вещи. Во-первых, мне никак не попадались грибы, тогда как деликатный Сашка собирал только там, где я уже прошел. А у него дома бойкая младшая сестренка пересыпала его корзинку ко мне. Раздосадованный, немного покрасневший Яблочкин, который и сам хотел это сделать, но опоздал, закричал на сестру:
– Ну, чего ты лезешь? Там ведь есть грибы для засолки, они ему все равно не нужны!
И еще я запомнил суп. Я точно знаю, что и после я никогда не ел такого супа. Это была деревенская похлебка, с картошкой и прочими зеленями, с мясом, которое растушилось до того, что само растаяло, поделившись на тонкие белые жилки. Ее томили в чугунке в русской большой печке, и такая это была похлебка, что я ел, и задыхался, и обжигался, и не хотел больше, а все-таки ел.
– Особый какой-то суп, – сказал я.
Яблочкин засмеялся:
– Особый… Проголодался ты просто, вот и получается особый!
– Нет, он вкуснее!
Я не мог объяснить, чем он вкуснее, и поэтому попросил вторую миску.
Вот тоже и рыба. Ее не объяснишь, не расскажешь. Ее едят у костра, когда еще не высох садок и чешуя еще не остыла, а тут же с каплями крови рассыпана на песке, как гривенники. И руки в горячем масле, и хлеб в масле, и губы, и щеки…
Как говорят на Селигере: жуй да плюй! Можно, конечно, и в Москву щучку какую привезти, набив ей брюхо крапивой и в ту же крапиву хорошенько завернув, только ни в коем случае не чистить… Но все равно не будет в ней той свежести и сладости, как у берега озера.
И, отваливаясь на траву, ты думаешь: «Всё, по горло, скоро медок на животе выступит», – но не говоришь этого, а, наоборот, протягиваешь руку за желтым, еще с кипящим боком окуньком. Пожалуй, вот это и все. Но потом ты будешь так говорить несколько раз, пока не опустеет сковородка, и сладко не отхрустят обжаренные плавники, и даже масляные обжарки исчезнут с краев ее.
Рыба – это все-таки странное, серебристо-холодное изделие, которое в чем-то непонятно, всегда радостно, словно одухотворенное живое серебро, которое ты сам создаешь.
Я люблю смотреть, как в магазине продают живую рыбу. Продавцы в этих отделах обычно веселые и приятные ребята. Они лезут в огромные стеклянные аквариумы с водой, чуть красноватой от рыбьей крови, они черпают живое серебро большими подсачниками и со смехом бросают его на весы. Тучные сазаны или лещи падают, задыхаясь, открыв толстые рты, словно заморенные быстрым бегом. И сразу успокаиваются, почувствовав приятную холодность металлических весов, а потом исчезают, довольные, в толстых бумажных свертках, как будто заворачиваются в одеяло на ночь.
– Скажите, пожалуйста, откуда такая рыба?
– Из воды небось. Рыбка плавает по дну…
– А откуда ее привезли?
– Эту, что ль? Из Осташкова. Слыхали небось – Селигер?
Итак, рыбу ловят в Селигере. Это не секрет. Ловят издавна, всякими методами и в большом количестве. Ихтиологи называют двадцать один вид рыбы, которая водится в озере. Примерно столько же в начале прошлого века перечисляет Озерецковский. Называет он и способы ловли, известные в те времена. Невода, одинки, бродники, сети, мержи, уды и остроги.
«Уда и острога суть известные два орудия. По всей России употребительные, – писал он. – В озере Селигер случается человеку выудить в день до пуда разной рыбы, на разные приманки или наживки… Язи хватаются за стрекозу, окуни – за рака, коих насаживают на уды, а мелкая рыба любит земляных червей». Есть у Озерецковского более подробные детали массового лова рыбы. Так, упоминается лука Дударница, которая славна и примечательна тем, что в нее благодаря тишине собирается рыба из многих мест – самая лучшая и в большом количестве.
Надо полагать, что осташи, да и крестьяне здешние были искусными и опытными рыбаками. Я где-то читал, что шведский король в 1724 году пожелал иметь на службе русских рыбаков искусных с их инструментами. Рыбаков тех послали с берегов Селигера.
Просматривая справочные книги и отзывы об улове и названиях рыб, можно увидеть одну закономерность. Со времен Озерецковского все пишут о катастрофическом уменьшении рыбных богатств озера Селигер. Я специально выписал это по годам. Смотрите:
1816 г. Н. Озерецковский пишет, что прежде бывали годы, когда ловили в шесть раз больше.
1861 г. Писатель Слепцов: «Рыбкой и то обедняли, повывелась рыбка совсем».
1906 г. Историк Токмаков И. Ф.: «Вследствие хищнических приемов лова рыбное богатство заметно сокращается».
1934 г. Чехов и Носков: «Это пустой водоем благодаря хищническим приемам и полному несоблюдению сроков лова».
1961 г. Из постановления президиума Центрального совета Всероссийского общества охраны природы: «Запасы рыбы за последнее пятидесятилетие сократились почти в четыре раза».
Если внимательно проследить за порядком, в каком перечисляется существующая в Селигере рыба, то и здесь можно заметить странные вещи. Так, у Озерецковского сообщается, что в Селигере водятся судаки, лещи, щуки, окуни и т. д. Такой порядок понятен, потому что в то время судак занимал первейшее место среди добычи рыб. Проходит сто с чем-то лет, и в справочнике сороковых годов нашего столетия судак и лещ поочередно съезжают на последнее место. А в путеводителе 1951 года уже пишется так: «…водится щука, карась, лещ, плотва, встречается (я подчеркиваю. – А. П.) судак».
В тетрадях Николая Федоровича Виноградова есть живое описание тяжелого труда рыбаков. Вспоминая отца, он рассказывает, что безземельные крестьяне, как и его отец, занимались рыболовством на Селигере, а когда становилось совсем невмоготу, плевали в прозрачные воды Селигера, уходили в Питер катать дрова и песок. «Эх, Питер, душу ты из нас вытер!»
Все воды Селигера сдавались в лов отдельным обротчикам, а те, сообразуясь с аппетитом и совестью, налагали оброк на рыбаков.
На каждую тоню, как шакалы, сбегались скупщики-прасолы, каждый являлся с ведром водки, с нею было легче опутать смокшего на морозе рыбака. Скупщики договаривались между собой о самой минимальной цене на рыбу, и только один из них должен был покупать по совести. Этот счастливчик выделялся жеребьевкой, которую они тут же бесстыдно устраивали на берегу. Бросали вверх палку, кто-нибудь хватал ее на лету, и так перебирали рука