Рымарев жадно откусывал от краюхи, рвал руками капустный пласт, бормотал что-то невнятное. Митька так и не понял, согласился ли он воровать колхозное зерно. А старик-то каков? Грех то, грех это, а сам воровству учит – не грех, что ли, воровать-то?
– Наелся? – спросил Ферапонт. – Лезь на чердак, отдыхай. А завтра, как стемнеет, пойдешь на стан.
– Мальчишке не говори, – попросил Рымарев.
– Экий ты боязливый! Батька его в тюрьме, вере он привержен. А в случае чего и припугнуть могу.
Ферапонт и Рымарев вышли. На чердаке послышались шаги, с потолка посыпалась земля. Митька приподнялся. Надо бежать как можно скорее. Но в это время на крыльце послышался кашель Ферапонта, и Митька снова лег, зажмурил глаза. Старик подошел к нему, свечкой осветил лицо, постоял и лег спать.
Митька не мог заснуть до утра. Едва начало светать, поднялся, оделся. Старик тоже проснулся.
– Ты чего в такую рань?
– Удочки посмотреть нужно.
– Ну иди. Потом чай пить будем.
– Я домой пойду. Мамка велела. А вечером опять приду.
– Ну ладно, – согласился Ферапонт. – Только вечером приходи. Ждать буду.
От мельницы Митька пошел шагом, но едва углубился в лес, помчался во весь дух. Скорей, скорей, только бы застать дядю Игната.
XVIII
Боясь упустить Рымарева, Игнат не стал ждать из района милицию. Взял с собой Еремея Саввича, Лифера Иваныча и сразу же – на мельницу. Врасплох Рымарева застать не удалось. Он бросился бежать через плотину, поскользнулся и полетел вниз, туда, где шумела, разбиваясь о камни, желтая, как чай, полая весенняя вода. Угодил виском на острый камень. Когда его, мокрого, в крови, вытащили на берег, судорожно дернулся и затих. Лифер Иваныч приложился волосатым ухом к его груди, послушал, распрямился:
– Все. Сдох.
Милиционеры арестовали Ферапонта, труп Рымарева забрали с собой.
Прямо с мельницы Игнат поехал на поля. Целый день думал о Рымареве. Так мерзко кончить свою жизнь – что может быть хуже? Для кого, для чего жил?
Эти мысли не оставляли его и вечером, когда сидел в конторе. Из репродуктора лилась незнакомая мелодия, и звуки ее в голове Игната складывались в картину освещенного солнцем луга с молодой сочной травой и яркой пестротой цветов. Среди луга девушка в длинном белом платье кружится в медленном плавном танце… Русые мягкие волосы волнами бегут по ее спине… И хочется Игнату, чтобы девушка танцевала бесконечно, чтобы и тень озабоченности не легла на ее счастливое лицо. А рядом с этим видением текли трудные мысли о жизни и смерти.
Он вытянул ноги в тяжелых кирзовых сапогах. Устал. К тому же плечо и рука ноют целый день, к ненастью, должно. Надо было бы зайти к Верке Рымарихе, рассказать о случившемся. Но идти сил нет. Что утешительного скажет бабе? А сыну Ваське? Какое горе будет для парня, когда узнает, каким был его отец? Неужели Рымарев ни разу не подумал хотя бы об этом? Себялюбие и страх уготовили ему такую участь. Страх еще нигде, никогда не возвысил человека, не сделал его сильнее, добрее, мудрее; любой страх – перед Богом, нуждой, болью, смертью – есть противное естеству человека состояние; дозволишь страху овладеть собой – и, считай, погиб. Когда-то он думал, что человеческая жизнь – одно короткое мгновение, что человек – ничтожная песчинка в безбрежном море песка, вынь, убери песчинку, не убудет море, не обмелеет. Страшно было от этих мыслей. Человеческая жизнь представлялась такой малостью, никчемной и ненужной, что и жить не хотелось. Но потом понял: человек тем и велик, что в отпущенную ему малость, если захочет, может вместить очень много. Если захочет – в этом все дело. Что есть жизнь? Для чего человек появляется на земле? Для того он появляется, для того живет, чтобы память о себе оставить. А память о человеке хранят люди. Значит, чем больше он сделает для людей, тем дольше о нем помнить будут. Тот, кто для себя только живет, будет забыт сразу и навсегда. Род человеческий на том и держится, что люди, умирая, кто очень много, кто поменьше оставляют живущим. Не будь этого, каждому бы пришлось начинать все заново, и ничего хорошего бы в жизни не было.
В контору тихо, будто крадучись, вошла Устинья, села как-то неуверенно, осторожно, будто боялась, что стул под нею развалится. Лицо у нее было бледное, в глазах, не увязываясь с осторожными движениями, – решительность.
После заготовки леса Игнат ее немножко побаивался. Все время она была сама не своя, то развеселится – удержу нет, то ходит тише воды ниже травы. С тревогой ждал Игнат, что она выкинет какую-нибудь штуку на удивление всей Тайшихе, но время шло, и Устюха как будто успокоилась. А сейчас опять…
– Ты где сегодня потерялась? – мягко спросил он.
– А что?
– Да так-то ничего. Но не видел тебя сегодня.
– Сказать тебе, куда ездила? – она с вызовом подняла голову. – Я провожала на службу Анатолия Сергеевича.
– Вот и хорошо. Я тоже собирался, но не смог.
– А знаешь, почему я ездила его провожать? – еще более вызывающе спросила она.
Игнат сделал вид, что не замечает ее вызова, прибавил громкость репродуктора.
– Время подошло для последних известий. Послушаем.
Она вскочила, выдернула шнур.
– Знаешь или нет?
– Может, и знаю…
Конечно он знал. И догадывался, что сейчас творится в ее душе, но очень не хотел, чтобы она сгоряча сказала ему сейчас то, о чем потом, быть может, ей не раз жалеть придется.
– Нет, я тебе все-таки скажу. Корнюху не жду. Как придет, мы разведемся. Завтра напишу ему письмо.
– Этого делать нельзя.
– Что? Разводиться?
– Письмо… такое посылать. Ну и насчет развода… Сын же у тебя.
– Что сын? Через несколько лет он станет самостоятельным человеком, и ему будет все равно, с кем я живу. А мне не все равно.
– Мне Корнюху жалко. Брат… Такое несчастье…
– Ну уж не во мне было его счастье, это я знаю.
– Может быть, – Игнат вздохнул. – С самого начала у вас все было сикось-накось. Зачем ты пошла за него, непонятно мне это.
– Моя ошибка. Но неужели я должна платить за нее всей своей жизнью? А, Игнат? И ошибка не совсем, не вся должна быть мне в вину поставлена. Что я знала? Что я видела? Как-то так уж сложилось, что выбирать пришлось между Корнюхой и Агапкой…
– К чему об этом сейчас говорить?
– Верно, ни к чему, –