Вскоре его и Игната вызвал Петров. Игнат, по-видимому, догадывался, что означает этот вызов, дорогой старательно избегал разговоров о делах колхоза, и Белозеров не знал, как он будет держаться перед секретарем райкома.
Петров начал без предисловий:
– Как мы и договорились с вами, Стефан Иванович, вам надо принять от товарища Родионова дела и…
– Мы не договаривались, а только разговаривали, – уточнил Белозеров.
– Это одно и то же.
– Нет, не одно и то же, – обиженно сказал Белозеров.
Его покоробила самоуверенная властность Петрова. Тогда, при первой встрече с ним, он не давал своего согласия стать председателем. Собственно, прямого разговора об этом и не было. Ну к чему такая бесцеремонность?
– Это совсем не одно и то же, товарищ Петров, – упрямо повторил он.
Короткая шея секретаря побагровела.
– Товарищ Белозеров! – он заметно повысил голос. – Партия не спрашивает желания коммунистов, партия поручает дело и говорит – делай.
– Это я знаю.
Тут он был согласен с Петровым. Тут он говорит правильно. Оспорить его слова невозможно.
В кабинет вошел второй секретарь райкома Федор Григорьевич Евграфов. Он сел в стороне, у окна. Сквозь редкие русые волосы, гладко зачесанные назад, просвечивала розовая кожа, уголки губ упрямого рта были чуть опущены, от этого казалось, что Федор Григорьевич все время чем-то недоволен, морщится, но карие, глубоко запавшие глаза смотрели с живым любопытством.
К нему повернулся Петров, приглашая к разговору, сказал:
– Ты только послушай… Белозеров считает, что вопрос о нем не решен.
Евграфов коротко глянул на Стефана Ивановича, пожал плечами. Он явно не принял приглашения Петрова. Лицо того посуровело.
– Ну? – нетерпеливо спросил Петров Белозерова.
Стефан Иванович почувствовал, как в нем растет озлобление. Все отчетливее он понимал неуместность такого разговора. Не так его надо было начинать, не с него, а с Игната, но Игната ни о чем не спрашивают, словно его здесь нет. Он сидит в конце стола, опустив голову, борода уткнулась в красное сукно скатерти, брови сдвинулись к переносью, лоб пересекли глубокие морщины. О чем, интересно, думает?
– Не то, товарищ Петров…
– Что – не то?
– Все это – не то. Разъясните мне, почему необходимо сменить Игната Назаровича. Я этого не понимаю.
– Я же вам говорил – что еще нужно? – Петров сердито гнул лысую голову, смотрел исподлобья.
– К тому, что вы говорили в тот раз, требуется прибавка. И немалая. То были общие рассуждения. Не подпертые фактами, они стоят совсем немного. Назовите мне промахи Игната Назаровича…
– Найдется все это, Стефан Иванович, – проговорил вдруг Игнат. – В моей работе, сам чую, огрехи есть. Но заботит и, прямо скажу, удручает меня сейчас другое. Сидим мы, взрослые, неглупые люди, в большом и уважаемом учреждении, судим-рядим, кого снять, кого поставить. А колхозников спросили? Я это говорю не потому, что хочу усидеть на председательском месте или закрыть дорогу Стефану Ивановичу. Говорю к тому, что неправильно пренебрегать волей колхозников. Вы им не доверяете, не верите…
Евграфов скрипнул стулом, подался вперед, будто хотел заслонить Игната. Петров заметил это, усмехнулся:
– Ну, слышишь? А ты говорил… Товарищ Белозеров, скажите, пожалуйста, может ли человек с такими взглядами руководить колхозом?
– Запоздалый вопрос. Он руководил и руководит. И вот что. Я не даю своего согласия… Так что все эти разговоры впустую. Пойду на прежнюю свою должность. Имею на это право?
– Ну-ну, – с угрозой в голосе подытожил Петров. – Право ты имеешь. Но, кроме прав, есть еще и обязанности члена партии. Советую не забывать!
Из райкома Белозеров вышел, ощущая душевную легкость. Он чувствовал, что поступил правильно. Усаживаясь в кошевку, зажмурился от яркого зимнего солнца, весело сказал ничего не значащее:
– Так-то, Игнат Назарыч. – И когда кошевка тронулась, спросил: – А как второй, Федор Григорьевич?
– Это не Петров. Он совсем другой человек.
– Не любишь ты Петрова?
– А за что его любить? Ломится вперед, как бык сквозь кусты, – только треск идет.
– Это лучше, чем на месте стоять. Потом, и его ты понять должен. Я сколько времени уже дома, а во всех делах еще до конца не разобрался. А на нем все колхозы района. Это десятки, сотни самых разных людей…
– Вот-вот, по этой самой причине ему и не нужно быть таким, какой он есть.
– Какой же он есть? – спросил Белозеров.
– Будто ты не знаешь, – уклонился от разговора Игнат, насупился, замолчал.
Стефан Иванович снова стал председателем сельсовета. И в первые же дни понял, что должность эта потеряла свое былое значение. Выписывай справки, нашлепывай печати – вот и все дела. Но на отчетно-выборном партийном собрании его, по предложению Игната, избрали парторгом. И он вновь почувствовал себя тем, кем был до войны, – ответственным за всех и за все. И вновь носился по Тайшихе, вылупив глазищи, одних подгоняя, других осаживая. Но в повседневной суете не забывал приглядываться к Игнату – как говорит с народом, как ведет дела. Это был не тот, прежний Игнат с заковыристыми, часто непонятными Стефану Ивановичу рассуждениями, с вечной печалью в глазах. Новый Игнат, оставаясь все таким же мягким, где нужно, становился неподатливым, тихо-упрямым, а главное, в нем появилась какая-то внутренняя уверенность и собранность, все, что он делал, казалось, давно им обдумано.
И не только к Игнату присматривался Стефан Иванович. В нем крепла потребность глубже, лучше понять людей, с которыми жил бок о бок многие годы и которых, как оказалось, знал лишь приблизительно. Пример тому – Рымарев. Его подлое отступничество он воспринял как личную обиду. И Верке не мог простить, что укрывала негодяя, своим долгом считал высказать ей все, что думает.
Игнат отговаривал:
– Не трогай ты бабу. Не тревожь ее болячку.
Не послушался, вечером пошел к ней. Верка только что вернулась с работы, грела красные, иссеченные трещинами руки, прижимая их к теплому боку печки. На ней были огромные, растоптанные ичиги, подвязанные у щиколоток ремешками,