– Война-то к концу идет, Стефан Иванович! – Игнат ткнул пальцем в карту. – Катится фашист, катится, супостат проклятый?
«Тоже мне, полководец!» – с легким раздражением подумал Белозеров, но вслух сказал:
– Кончается – верно. Только не завтра. А каждый день в тысячи жизней обходится.
Игнат вскинул на него изучающий взгляд, встал, налил стакан горячего чая.
– Окоченел, кажись. Садись, отогревайся. Сейчас Настюха придет, ужинать будем.
– Пока ее нет, почитай-ка… – Белозеров подал ему письмо, взял стакан с чаем, снова прислонился к печке.
Игнат читал долго, шевелил губами, мял в кулаке бороду, покачивал головой. Прочитав, зачем-то посмотрел бумагу на свет.
– Ну, что ты скажешь? – нетерпеливо спросил Белозеров.
– Что? – Игнат потер виски, наморщил лоб. – Все верно. Гонения на Еремея Саввича были. С председателей погнали, из бухгалтерии попросили, в секретари не выбрали. Все правда. Но вот беда, правда эта так скособочена, что становится самой настоящей неправдой. Вопрос не в том, лишили его должности или нет, а в том, почему лишили. Про это же тут ни слова не сказано.
Слушая Игната, Белозеров, кажется, начал понимать, чем ему так сильно не понравилось письмо. Именно тем, что, где-то что-то недосказывая, о чем-то говоря чуть-чуть, оно все ставит вверх тормашками, как самая подлая ложь. Такую ложь опровергнуть бывает трудно, а порой и невозможно.
– Подлец! – сказал он так, словно выносил окончательный приговор. – На Тарасова не постеснялся тень кинуть. Откуда взял, что Устинья с ним крутила?
Игнат помрачнел.
– Откуда взял, не знаю.
– Придется с Устиньей поговорить.
– А зачем, Стефан Иванович? Положим, в письме насчет Устиньи и Тарасова все верно. Что мы, люди сторонние, можем понять в этом? Они сами с головой… Неосторожным словом можно так ранить человека, что рана не зарубцуется и до конца жизни. А кому это нужно?
– Может быть, ты и прав, – сказал Белозеров, с сожалением думая, что и здесь анонимщик, видать, свои измышления строил не на пустом месте. – Кто мог написать, как ты считаешь?
Игнат ответил не сразу. Видимо, колебался, сказать или не сказать. Это разозлило Белозерова, со стуком поставил стакан на стол, стал ходить по избе взад-вперед.
– И что ты за мужик, Игнат! Временами никак не пойму тебя. Ну что ты тянешь? Ведь вижу – знаешь.
– Я-то, может, и знаю. Но надо ли знать тебе, не уверен.
– Это почему же, черт возьми!
– Ты будешь во всем разбираться. Вот и разбирайся беспристрастно. Все взвесь как следует.
– Не говори чепухи! Взвешивать для меня тут нечего. Без того все ясно-понятно. Если бы это было до войны, я не знаю, как бы подумал. Война меня, Игнат, многому научила.
– Ну, хорошо, – сказал Игнат. – По моим соображениям, такое письмо мог написать единственный человек – Еремей Саввич.
– Но почерк не его!
– Наверное, левой рукой накарябал. Вчитайся, все его любимые словечки тут – «заслуженный», «должность».
Белозеров перечитал письмо еще раз, хлопнул себя по лбу:
– Едрена бабушка, а ведь точно – он! Верный партиец товарищ Кузнецов… – Стал перечитывать вслух письмо и смеялся почти после каждой фразы; теперь, когда знал, что это написано Еремеем Саввичем, слова звучали совсем иначе – глупо, нелепо.
Игнат даже не улыбнулся.
– Зря ты развеселился, – сказал он. – Будь Ерема недоумком, можно было бы и посмеяться. А тут плакать надо. Всю жизнь хитрил-крутил. Бочком в партию протиснулся… Все выгоду искал. Даже сейчас у него одна дума – о себе.
– Ладно. – Белозеров сунул письмо в карман, оделся. – Я поговорю с этим писакой. Потом посмотрим…
Он зашел к Еремею Саввичу, велел ему идти в контору. Тот прибежал следом. На всклоченной рыжей бороденке налет инея, глаза настороженно-ждущие. Белозерову представилось, как он дома, закрыв двери на крючок, потел над письмом, выводя буквы непослушной левой рукой, и злорадно улыбался и грозил кулаком своим недругам, – представил это и горько усмехнулся. Вот еще один из тех, кого он не сумел разглядеть в свое время. Ведь из него, наверное, можно было бы сделать человека.
– Мне, Еремей Саввич, в райкоме твое письмо передали. Для меня в нем кое-что непонятное есть.
– Какое мое письмо, Иваныч? Не посылал я в райком письмо.
Белозеров оставил его слова без внимания, разложил листочки на столе, склонился над ними.
– Кое-что я сам знаю. А кое-что без меня было. Давай все установим в точности. По какой причине тебя сняли с председателей?
– Неугоден был. Буксырщикам ходу не давал, крепил дисциплину.
– Хорошо. Но почему с тех пор, как Игнат председатель, никто не буксырит?
– На полях ничего не остается.
– Вот видишь! А ты хлеб оставил, и за это тебя по головке гладить? Хорошо, что меня не было, я бы с тебя за это дело еще строже взыскал! При чем же тут Игнат, с чего ты понес на него?
– Обидно же, Иваныч. Всех должностей меня лишил, простым колхозником сделал. И от тебя подмоги нет. Пришлось сигнал в верха подать. А что, не имею таких прав?
– Имеешь, имеешь, – успокоил его Белозеров. Он не смотрел на Еремея Саввича, глухая ярость закипала в сердце, хотелось скомкать, разорвать эти листки и бросить ему в лицо, потом пинком вышибить его за двери. Вспомнились разговоры о том, что Кузнецов и Рымарев на Максима донос настрочили. Решил спросить его об этом.
Еремей Саввич закрутил головой:
– Нет, не я писал. Рымарев. Я только переписал готовое.
– Левой рукой, как и сейчас?
– Левой.
– Специалист! Разве ты не знаешь, что о правом деле левой рукой не пишут? Сукин ты сын, Еремей Саввич! Тебе, как всем другим, советская власть дала все, что нужно для умной, честной жизни. А ты? Что ты сделал для советской власти? Война жизнь всех людей перевернула, а у тебя одно страдание – о тепленькой должности. Верный партиец! Никакой ты не партиец! Гнать тебя надо в три шеи из партии. И выгоним. Уж об этом я позабочусь, будь уверен.
– Да ты что, Иваныч? Тебе-то я что сделал? Только вскользь упомянул. Ну прости, недоучел.
– Все. Разговор наш окончен. Катись!
– Смотри, товарищ Белозеров. На тебя тоже управа найдется. – Еремей Саввич поднялся, зло глянул через плечо. – Спелись тут все! Я до Москвы дойду.
– Брехня, как хромая кобыла, далеко не увезет.
XXI
Еще один солдат возвратился с войны – Лучка Богомазов. Вместо правой ноги у него – скрипучий протез. Без бороды, наголо остриженный, смешной какой-то, он бурно радовался возвращению, людей не стесняясь, тискал Елену, хлопал ее по спине, что-то шептал на ухо и смеялся.
Игнат, Устинья, Стефан Иванович сидели у него за