Ему, наверное, надо было что-то сказать или заплакать, а он почему-то подумал о том, как расскажет ребятам. Когда отца ранило, Андрюха Манзырев завидовал, все говорил: моего батю тоже ранят, вот увидишь… Теперь-то что скажет Андрюха?
Бабушка поднялась, встала перед божницей.
– Господи, я ли не молила, не просила? Тебе угождая, оттолкнула, отпихнула его, он куска сладкого от меня не видел, слова не слышал… За что же? Он в сиротстве вырос, а теперь и детей осиротил – за что, Господи? Где око твое всевидящее?
Рука бабушки поднялась над головой. Она еще что-то хотела сказать, но не смогла. Ее повело в сторону. Она едва не упала, поймалась рукой за стену, тяжело осела на лавку. Голова ее запрокинулась, кичка съехала на одно ухо. Панкратка обмер от страха. На полатях по-щенячьи заскулил Акимка. Хорошо, что продолжалось это недолго. Бабушка пошевелилась, поправила кичку, попросила воды. Панкратка – бегом к кадушке. Принес полный ковш. Отпив глоток, плеснула воды на ладонь, утерла лицо, тихо сказала:
– Ладно. Теперь уж что… – Притянула к себе Панкратку: – Теперича ты, Панка, голова в этом доме. Для всех нас опора и надежа.
Не все из того, что говорила бабушка, понимал Панкратка, но чувствовал: что-то в нем самом происходит в эту минуту, он уже никогда не будет таким, каким был вчера.
В тот же вечер, как всегда, бабушка пошла доить колхозных коров.
А на другой день приехала мать. Они опять были одни. Мать, переступив порог, обвела всех быстрым взглядом заплаканных глаз.
– Деточки мои! Ро-о-одненькие!
И, в чем была, ничком упала на кровать, вцепилась руками в одеяло, забилась в рыданиях. Заревела Аришка. Распустил нюни Акимка. И у Панкратки слезы на глаза навернулись. Но он сдержался. Что-то подсказало – нельзя ему плакать. Подошел к матери, принялся тормошить:
– Не надо, мама… – Но она зарыдала еще сильнее. – Перестань! Он сердито дернул ее за плечо: – Слышишь?
Повернулся и влепил оплеуху Акимке. Тот заорал во всю мочь – теперь уже от боли и обиды.
Мать, охая и стоная, поднялась с кровати, принялась раздеваться. И все что-то причитала, причитала, но уже негромко. Понемногу утихла. Всех пожалела, приласкала, обмочив слезами, Аришку взяла на руки.
– Как жить-то будем, деточки-сиротиночки?
– Да уж как-нибудь, – со вздохом, по-взрослому сказал Панкратка.
– Дурачок, – сказала она, – ничего не понимаешь.
Пришла тетка Дарья. Заплакали в два голоса. Но плакали недолго. После этих слез матери, видно, стало легче. Разговаривала без всхлипываний. А лицо ее с запухшими красными глазами было совсем не похоже сейчас на лицо ее сестры. Разговор вели о том же – как жить дальше?
– К отцу перебирайся, – посоветовала тетка Дарья. – Тут ты кто – чужая…
– Если бы он путный был… За собой не доглядит, не только за ребятней.
– Все так, – согласилась тетка Дарья, – да что делать-то? – Повернулась к Панкратке: – Где она, ваша бабушка-то?
– Где ей быть, на работе.
– Видишь, на работе. В такой-то день! Есть сердце у человека или нету? Уж тебя-то она не пожалеет. Чужая…
Панкратка насупился, спросил:
– Ты нам, тетка Дарья, своя?
– Своя, своя, Панка.
– А чего на других наговариваешь?
– Вот те на! – тетка Дарья удивленно уставилась на него. – Чуешь, Марьюшка, чей характерец-то просыпается? С двух боков зачнут тачать – навертишься. Я своего Баирку в ежовых рукавицах держу.
Под вечер забежала Лукерья Манзырева. Мать и с ней, как до этого с теткой Дарьей, поплакала. Лукерья все повторяла:
– Читаю, а буквы скачут. Все равно как блохи. Ох ты, горе-горюшко…
Раза три так повторила, потом вдруг примолкла, задумалась.
В окно сочились холодные сумерки. Все лица расплывались в них белыми пятнами. Панкратка хотел зажечь лампу, но передумал, наверное, так надо – сидеть без огня.
– А тетка Фетинья меня за твоего Илью сватать хотела, – неожиданно сказала Лукерья. – Он на тебе женился, а мне – досада. Уж такая была досада!.. Вот она, жизнь-жестянка наша. Никогда не узнаешь, что тебе приготовлено.
В голосе Лукерьи было печальное удивление. Панкратка тоже удивился. Что это она говорит-то? Если бы отец женился на ней, она бы, выходит, и была его матерью? Или как? Или отец не был бы его отцом, а отцом Андрюхи? Разве может быть такое?
Пришла бабушка. Что-то положила на стол – стукнуло. Зашеборчала спичками. Вспыхнула лампа. Бабушка протерла и поставила стекло. Фитиль не увернула, как делала обычно, сберегая керосин, и непривычно яркий свет залил избу. На столе Панкратка увидел булку хлеба.
– Панка, беги в погреб. Марья, доставай из печи картошку, – распорядилась бабушка всегдашним ровным и строгим голосом.
Булка была большая, высокая, стало быть, из хорошей муки. Расстаралась бабушка… Радуясь, что на ужин будет не одна надоевшая картошка, Панкратка быстро сбегал в погреб, принес пласт квашеной капусты. Бабушка уже резала хлеб. Один ломоть, другой… Хорошие ломти отваливает. По целому не даст, каждый надвое раскроит. Третий, четвертый, пятый… Смотри-ка, всю булку разрезала, сложила ломти на тарелку и всю эту гору хлеба поставила на стол. Из сеней принесла увесистый кусок сала и тоже весь разрезала. Салом она очень дорожила. Жарила по небольшому кусочку – картошку приправлять, да и то не каждый день.
Собрав на стол, бабушка полезла в подполье, достала бутылку. Стирая с нее пыль, сказала:
– На встретины берегла… Ну, кажись, все, садитесь.
Бабы начали было всхлипывать, но бабушка их остановила:
– Не травите душу ребятне. Да и себе тоже.
Водку она выпила одним духом, заедать горечь ничем не стала, дождалась, когда все выпьют, и уже только после этого потянулась к капусте.
Разговор за столом никак не складывался. Скажет кто-нибудь слово-два, и снова молчание, тяжелые вздохи. И ели тоже вяло, без охоты. Один Акимка не робел. К картошке и капусте даже не притронулся, зато ломоть хлеба с салом умял мигом, посмотрел на бабушку, на мать, потянулся ко второму. Панкратка ткнул его в бок, но брат сделал вид, что тычка не заметил. Панкратка положил перед ним горячую картофелину – вот что ешь! Акимка покосился на картофелину, спокойно управился со вторым ломтем, сложил ручки на стол. Наелся. Однако стоило Панкратке отвернуться, как Акимка – ну не паразит ли! – завладел третьим ломтем. Правда, небольшим. Зато навалился на сало. Отщипнет кусочек хлеба, к нему – кусочек сала. Не выдержал Панкратка, стукнул его по руке. Акимка застрелял глазами туда-сюда, соображая, что для него лучше – заплакать или промолчать?
– Пускай ест, – сказала бабушка. – И ты, Панка, ешь как следует.
– У него же брюхо заболит!
– Не заболит… – проурчал,