– Эх-хе, темнота, – огорченно вздохнул дед. – Для чего революция сделана? Чтобы человек свободным был. Чтобы умом и духом к облакам воспарял. А ежели в земле ради своей сытости червяком копаться, одна низость получается.
– Хорошо, что Господь уберег других от такой дурости. Один ты такой на всю деревню. Будь поболе, с голодухи бы окочурились.
– Говорю же – темнота. Носишься со своей огородиной. А для нее надо землю вспахать, ее надо посадить, прополоть, полить. Она же разогнуться все лето не даст. А что пчеле надо? Ни-чего. Совсем ничего. Живет сама по себе, сама за собой надзирает, сама себя питает и людей кормит. Другого такого чуда на земле сыскать невозможно. Пока в деревне до этого один я додумался. А если бы все? Если бы улицы пчелиных домиков поставили? Бочки меда успевай откатывай. А мед – это не редька с репой. По науке – великой пользы продукт, – кивнул на крынку с небрежной щедростью: – Пробуйте.
Первым заглянул в крынку Панкратка – меду в ней было чуть больше половины. Он был прозрачный и золотистый, в нем взблескивали желтые искры. Акимка не только заглянул, а и окунул палец, сунул его в рот, зажмурился, засопел, зачмокал губами. И Аришка полезла рукой в крынку – всей пятерней. Однако бабушка перехватила ее ручонку.
– Это еще что такое?
– Пусть едят, – сказал дед.
– Не поросята, чтоб хватать, отталкивая друг друга. – Прикрикнула на разобиженную Аришку: – Чего, глупая, губу-то отквасила! – Принесла три стакана, во все налила поровну: – Вот теперь пробуйте. Первый-то раз так поешьте. А уж потом только с чаем. – Примерилась глазом к крынке: – Матери послать надо.
– Сама-то чего не пробуешь? – спросил ее дед.
– А у меня от сладкого зубы ломит, – чему-то посмеялась она, лицо ее подобрело, морщины у глаз насмешливо сжались. – Бочку-то запечатал?
– Какую бочку? – не понял или прикинулся непонимающим дед.
– С медом, Степан Терентьевич.
– Не подсмеивайся. Будет и бочка. Когда-нибудь.
– Дарьиным-то ребятам оставил?
– А то как?
Мед из крынки убывал быстро. А когда его осталось совсем немного, она убрала крынку в посудный шкаф, наказала:
– Не притрагивайтесь. У кого горло заболит ли еще что. Мед – штука пользительная.
Стоял мед с неделю. Панкратка уже и забывать о нем стал. Но недавно вечером пришел Андрюха. Его мать послала за табаком для отца. И этого табака Андрюха немного для себя оставил. На другой день они с ним свернули папироску. По разу дернут – погасят. Откашляются, снова зажгут. Почти целый день курили. Табаку еще немного оставалось, разделили его пополам, свернули каждый по папироске.
Стадо потянулось домой. Они шли за коровами, попыхивали едким отвратительным дымом, и никто из них не хотел признаться, что ему противно, что уже и с души воротит и сердце прыгает в груди, как угодивший в петлю рябчик.
Дома совсем стало плохо. Кружилась голова, першило в горле и колотил кашель. Придет с фермы бабушка, заметит, что с ним не все ладно, начнет спрашивать-расспрашивать, поймет, что табачища наглотался – что будет тогда?
И тут вспомнил про мед. Хорошо, что Акимка с Аришкой играли во дворе. Взял ложку, взобрался на табуретку и, не доставая крынку из шкафа, зачерпнул немного. Ложка проехала по дну. Маловато оставила бабушка. От сладости, от густого цветочного духа немного полегчало. Правда, совсем немного. Еще ложечку. Так, тошнота проходит. Еще немного. Голова уже почти не кружится…
Когда стало совсем хорошо, достал крынку. Руки дрогнули. На самом дне, в круглом углублении поблескивало совсем крошечное озерцо. Долил туда морковного чая, поставил на место.
Теперь, как только бабушка подходила к шкафу, сердце у него останавливалось. Прошел день, другой, и он уже стал успокаиваться.
Вечером процеживал в сенях парное молоко. Бабушка убирала в доме. Вдруг она позвала:
– Иди-ка, Панка, сюда!
Зашел в избу и обмер. Бабушка болтает в руках крынку, морковный чай предательски плещется в глиняной утробе.
– Кто это сделал?
– Н-не знаю…
– Не ты?
– Не-е.
– Тогда Акимка.
Младший брат уже спал. Бабушка разбудила его. И по тому, что тормошила бабушка Акимку осторожно, даже ласково, Панкратка заключил, что все обойдется.
– Скажи, Акимша, ты до меда добрался?
Полусонный брат промямлил:
– Не, баба, высоко, – уронил голову на подушку и, уже засыпая, со вздохом сожаления повторил: – Высо-око.
Бабушка взяла Панкратку за ухо, сняла с гвоздя лестовку, села на лавку, приклонила голову к коленям.
– Не вздумай орать. Ребят разбудишь – добавка будет.
Рубчатая жесткая лестовка обожгла спину. Он рванулся. Но бабушка крепко держала за ухо. Приговаривала:
– Это тебе за то, что к недозволенному руки тянешь.
И опять лестовка влипла в спину.
– Не жри один, не забывай о младших.
В третий раз опустилась лестовка.
– Не учись пакостно обманывать старших, – резко оттолкнула его.
Всхлипывая, глотая слезы, он залез на полати. Спина горела, ухо саднило. Бабушку сейчас ненавидел. Из-за ложки меда вызверилась, ведьма. Стукнул пяткой по голой доске полатей, пригрозил:
– Скажу мамке, что била. Все равно скажу.
– Скажи-расскажи, пускай узнает, какой у нее кормилица-поилица растет, – вдруг захлюпала носом.
Он приложился глазом к щели. Бабушка сидела на той же лавке, лицо закрыла ладонями, плечи ее вздрагивали. Лестовка валялась на полу.
Тошно стало у него на душе, куда тошнее, чем от табачного дыма…
Сейчас перебирал все это в памяти, и шаг утяжелялся против его воли. Что теперь-то скажет бабушка? Худо-бедно сам кормился, и, бывало, какой-никакой кусок перепадал и Акимке с Аришкой. Возьмет бабушка палку и погонит его обратно. Посмеется тогда, покочевряжится над ним Васька Плеснявый. И дурость его терпеть придется. Куда денешься-то?
Сквозь тоскливую морось виднелись темные строения Мангиртуя. Тяжелое, набрякшее влагой небо вдавило строения в землю. Они казались сплющенными и безрадостно серыми. Он постоял, отыскивая взглядом крышу своего дома, подумал, что к Ваське ни за что не вернется. Пусть бабушка лупит целый день – все равно не вернется.
Оттого, что он утвердился окончательно в этой своей мысли, стало чуть легче. И все же неизбежное хотелось отодвинуть подальше. К дому подошел задами. Если бабушка еще не ушла на ферму, можно переждать под сараем. Вечером, может, мать приедет. При матери-то бить, должно, не станет. А и станет – мать не даст, заступится.
Из-за мокрого осклизлого прясла ему видна была дверь дома. За темными окнами никакого движения. Но вот дверь приоткрылась, на крыльцо выскочил Акимка, поежился от холода, поглядел направо-налево и прямо с верхней