В Мангиртуй Дмитрий Давыдович Яковлев приехал накануне отчетно-выборного собрания. Первым делом спросил, готов ли доклад. Иван Афанасьевич кивнул:
– Готов. С этим закавыки не будет.
– Я хотел бы с ним ознакомиться.
– Он весь у меня тут, – Иван Афанасьевич ткнул пальцем в свой седой висок.
– Это не порядок: слово к делу не пришьешь. А доклад – документ.
– Мне же его и за месяц не написать. Грамотей я всем известный.
– Вы могли поручить Михаилу Семеновичу.
– Михаил в письме, конечно, ловчее меня, как-никак четыре класса окончил. Однако все мы с бумагой не больно свычны. Да ничего, обходились до этого.
– Другие времена настают, Иван Афанасьевич. – Дмитрий Давыдович задумчиво постучал пальцами по кромке стола. – Ладно… – Расстегнул полевую сумку, достал из нее какие-то бумаги, карандаш: – Каковы общие итоги года?
Пощипывая редкую бороденку, Иван Афанасьевич стал рассказывать, сколько скота идет в зиму, сколько заготовлено сена, соломы. Быстро записав цифры, Дмитрий Давыдович похвалил:
– Неплохо.
– Это как сказать… – Иван Афанасьевич посмотрел за окно.
Перед конторой был широкий пустырь, ночью выпал снег, укрыл серую чахлую траву, сейчас он сиял первозданной белизной; на нем четко отпечатались строчки следов людей, у конторы они сплетались в тропу, а дальше разбегались в разные стороны.
– Как сказать, – повторил Иван Афанасьевич. – Если будет долгая зима и затяжная весна…
– У меня данные по всем колхозам района, – Дмитрий Давыдович постучал карандашом по бумагам. – У вас положение лучше, чем у других.
– Где там!..
В углах глаз Дмитрия Давыдовича обозначился насмешливый прищур:
– Вам не кажется, Иван Афанасьевич, что вы не можете отрешиться от старой крестьянской привычки – при каждом удобном случае поплакаться на невзгоды, непогоду и так далее? – И, не ожидая ответа, спросил: – Как с хлебом? Сколько на трудодень пойдет?
– Полкило. А что?
– В других колхозах на трудодень приходится меньше – по триста, самое большое – по четыреста грамм.
В выцветших глазах Ивана Афанасьевича появилось беспокойство.
– У нас, было время, на трудодень доставалось и по сто грамм.
– Знаю.
– Знаете. Цифирь. А какая за этой цифирью тягота бывает, не понять, пока на себе не испытаешь.
– Ну, допустим, и нам пришлось кое-что испытать, – миролюбиво проговорил Дмитрий Давыдович и глянул на Михаила, явно объединяя его этим взглядом с собой. – Не об этом речь. Сколько центнеров зерна оставлено в резерве?
Иван Афанасьевич закашлялся. Сквозь кашель невнятно произнес цифру. Но Дмитрий Давыдович все хорошо понял, строгое лицо его посветлело, в глазах блеснула радость.
– И хитер же вы, Иван Афанасьевич! А какая расчетливость!
– Без расчетливости живет воробей, потому как питается крохами с чужого стола, – со вздохом проговорил Иван Афанасьевич.
Лицо у Дмитрия Давыдовича сразу стало жестким.
– Вы это к чему?
– Ни к чему. К слову пришлось.
– Надеюсь, вы понимаете, что не из праздного любопытства меня интересуют ваши граммы и килограммы?
– Да уж чую… – лицо у Ивана Афанасьевича стало скорбным, морщины углубились, потемнели.
– Район обязали изыскать возможности дополнительно поставить хлеба государству… Так что придется и на трудодни дать поменьше, и резерв урезать.
– Сколько же мы должны сдать?
– Давайте прикинем. В районе есть колхозы, где мало что возьмешь, где вообще ничего не возьмешь.
– За них, значится, мы должны отдуваться?
– Что за словечко – отдуваться? Половина страны лежит в руинах. Миллионы людей без крова. Нам не хватает угля, энергии, леса, хлеба. Кто нам все это даст? Дядя? Нет, Иван Афанасьевич, только мы сами, своими силами можем поставить страну на ноги.
– Разве ж я этого не понимаю? Другое меня заботит и печалит. Всему есть край, силам человеческим – тоже. Сколько мужиков из армии в колхоз возвратилось? По пальцам пересчитать можно. Да и те… Кто помоложе, поздоровше, на сторону подался.
– Рабочие руки везде нужны. Нигде их не хватает, – перебил его Дмитрий Давыдович. – Люди не болтаются, на государство работают.
– Тут я не спорю – на государство. А за это государство их кормит. А мы на кого работаем? А что дает нам государство взамен? Да мы и не просим. Одного хотим – не лишайте нас последнего куска хлеба. Теперь уже видно, на нас ложится работа, которая не легче, а может, и потруднее, чем в годы войны. Как же мы ее вынесем, коли так? Плохой урожай вырастил – ничего не получишь, хороший – тоже ничего не получишь?
Михаил был рад, что его не вовлекают в этот тяжелый и опасный разговор. Неизвестно, что бы он говорил сейчас. Больше-то прав, пожалуй, Иван Афанасьевич. Появилась малая возможность передышки от беспокойной заботы о куске хлеба, увидели, руки тянут – отдай. И даже не спросят, как он вам достался.
А Дмитрий Давыдович, оказывается, умел быть терпеливым. Хмурясь, но не повышая голоса, он сказал:
– У вас вредные заблуждения. От узости кругозора и ограниченности крестьянской психологии. Вы намекаете, что рабочий класс кормится за ваш счет. А за чей же он должен кормиться? У вас в каждом дворе и корова, и свинья, и овцы, и в огороде растут картошка, овощи. У рабочего человека ничего этого нет. И вы хотите, чтобы они получали хлеба не больше вашего? А новые тракторы, комбайны, автомашины небось ждете?
– Я о другом, – тихо упорствовал Иван Афанасьевич. – Чем раньше был крепок мужик? Верой в землю-кормилицу. Знал: трудись – она не обманет. Никакие машины не помогут… От веку было: корень всему – хлеб.
– Кто понюхал пороха на