Как только он уехал, служанка трактира, где он столовался, живя в Мотье, объявила, что беременна от него. Это была такая грязная потаскуха, а Сотерн, всюду уважаемый и почитаемый в том краю за свое поведение и высокую нравственность, придавал такое значение чистоте, что ее бесстыдство всех возмутило. Самые привлекательные тамошние женщины, напрасно расточавшие ему свои любезности, пришли в ярость. Я был вне себя от негодования. Я приложил все усилия, чтобы заставить замолчать эту негодницу: предложил оплатить все издержки и поручиться за Саутерсхайма. Я написал ему, глубоко уверенный не только в том, что эта беременность не имеет к нему никакого отношения, но что она выдумана и все это только козни его и моих врагов. Я хотел, чтобы он вернулся и уличил мошенницу и тех, кто подучил ее. Меня поразила уклончивость его ответа. Он написал пастору, в приходе которого жила потаскуха, и, так сказать, замял дело. Видя это, я перестал вмешиваться, очень удивленный, что такой распутник мог до того владеть собой, что вводил меня в заблуждение своей сдержанностью при самой тесной дружбе.
Из Страсбурга Саутерсхайм направился в Париж искать счастья, но нашел там одну нищету. Он написал мне, признаваясь в своем peccavi 68. Воспоминание о нашей прежней дружбе взволновало меня до глубины души; я послал ему немного денег. На следующий год, находясь проездом в Париже, я снова увидел его, почти в таком же положении, но в большой дружбе с г-ном Лальо, причем так и не мог узнать, откуда у него это знакомство и старое оно или новое. Два года спустя Саутерсхайм вернулся в Страсбург, откуда написал мне, и там же умер. Вот краткая история наших отношений и все, что мне известно из его приключений; но, оплакивая судьбу этого несчастного молодого человека, я никогда не перестану думать, что он был хорошего происхождения и что вся его беспорядочность была следствием условий, в которые он попал.
Таковы были мои приобретения в Мотье в смысле связей и знакомств. Не такие были бы нужны мне люди, чтобы возместить горькие утраты, постигшие меня в это время.
Первой утратой была смерть герцога Люксембургского. Долгое время терзаемый врачами, он наконец сделался их жертвой: они не хотели признать его подагры, а действовали так, как будто это была болезнь, которую они умеют лечить.
Если можно положиться в данном случае на сообщение, сделанное мне доверенным супруги маршала, Ларошем, то именно на основании этого примера, жестокого и поучительного, следует оплакивать несчастье великих мира сего.
Утрата этого доброго вельможи была для меня тем чувствительней, что он был моим единственным настоящим другом во Франции; а доброта его была такова, что заставила меня совсем забыть его высокое положение и привязаться к нему, как к равному. Наша связь с моим отъездом не прекратилась, и он продолжал писать мне, как прежде. Однако мне показалось, что разлука или мое несчастье охладили его чувство. Трудно придворному сохранить прежнюю привязанность к человеку, попавшему в немилость у властей. К тому же я полагал, что большое влияние, оказываемое на него супругой, было неблагоприятно для меня и она воспользовалась моим отсутствием, чтобы повредить мне в его глазах. Что до нее, то, несмотря на некоторые подчеркнутые и все более редкие проявления благосклонности, она с каждым днем все менее скрывала, что переменилась ко мне. Она написала мне три или четыре раза в Швейцарию, в разное время, после чего совсем перестала писать; и нужно было все мое пристрастие, все доверие, все ослепление, в котором я еще находился, чтобы не замечать в ней нечто большее, чем охлаждение ко мне.
Книгоиздатель Ги, компаньон Дюшена, после моего отъезда часто посещавший Люксембургский дворец, написал мне, что я упомянут в завещании маршала. Это было вполне естественно и правдоподобно, и я в этом не сомневался. Известие это заставило меня задуматься над тем, как поступить. Взвесив все, я решил принять наследство, в чем бы оно ни заключалось, – из уважения к порядочному человеку, который, будучи по своему рангу малодоступным для дружбы, был связан со мной настоящей дружбой. Я был освобожден от этой обязанности, потому что больше не слыхал о наследстве, действительном или мнимом. По правде говоря, мне было бы больно нарушить одно из величайших своих нравственных правил и чем-то поживиться после смерти дорогого мне человека. Во время последней болезни нашего друга Мюссара Ленье предложил мне воспользоваться тем, что он, видимо, тронут нашим уходом за ним, и внушить ему кой-какие распоряжения в нашу пользу. «Ах, дорогой Ленье, – ответил я, – не будем осквернять мыслями о выгоде печальный, но священный долг, исполняемый нами по отношению к умирающему другу. Надеюсь, что я никогда не буду упомянут ни в чьем завещании, и во всяком случае в завещании кого-либо из моих друзей». Около того же времени милорд маршал заговорил со мной о своем завещании и о намерении упомянуть меня в нем, и я ему ответил так, как сказал в первой части моей «Исповеди».
Второй утратой, еще более чувствительной и гораздо более невозместимой, была смерть лучшей из женщин и матерей; уже обремененная годами, недугами и несчастьями, она покинула эту долину скорби и слез для обители праведных, где отрадное воспоминание о добре, совершенном здесь, является вечной наградой. Иди, кроткая и благородная душа, к Фенелону, Берне, Катина и всем, кто в еще более смиренной доле, подобно им, открывал сердце истинному милосердию; иди наслаждаться плодами добрых