То, что позднее проявляется в обществе как корпоративный дyx (esprit de corps) и т. д., никак не отвергает своего происхождения из первоначальной зависти. Никто не должен посягать на выделение, каждый должен быть равен другому, то же относится и к овладению имуществом. Социальная справедливость будет означать, что самому себе во многом отказывают, чтобы и других вынудить себе в этом отказать или, что то же самое, чтобы они могли этого требовать. Такое требование равенства является истоком социальной совести и чувства долга. Неожиданно оно обнаруживается у сифилитиков в их боязни заразить, которую нам удалось понять с помощью психоанализа. Страх этих несчастных соответствует их сильному сопротивлению бессознательному желанию распространить свою инфекцию на других – почему именно им одним выпало заразиться и лишиться столь многого, а другим нет? Тот же мотив заключен и в прекрасной притче о суде Соломона. Если у одной женщины умер ребенок, пусть и у другой его не будет. По этому желанию узнают потерпевшую.
Итак, социальное чувство основано на преобразовании первоначально враждебных чувств в положительно окрашенную связь, носящую характер идентификации. Насколько мы можем теперь проследить развитие событий, оно осуществляется, по-видимому, под влиянием общей для всех нежной привязанности к лицу, стоящему вне массы. Наш анализ идентифицирования даже нам самим не представляется исчерпывающим, но для нашей нынешней цели достаточно вернуться к одной черте – к настойчивому требованию равенства. Уже при рассмотрении двух искусственных масс – Церкви и армии – мы узнали об их предпосылке: все должны быть одинаково любимы одним человеком – вождем. Но тут не забудем: требование равенства со стороны массы относится лишь к ее участникам, но не к вождю. Все члены массы должны быть равны между собой, но все они хотят находиться под властью одного человека. Множество равных, способных друг с другом идентифицироваться, и один-единственный, их всех превосходящий, – вот ситуация, сложившаяся в жизнеспособной массе. Итак, высказывание Троттера: человек есть животное стадное, мы решаемся исправить в том смысле, что он скорее животное орды, особь, ведомая вожаком.
X. Масса и первобытная орда
В 1912 году я поддержал догадку Ч. Дарвина, что самой первой формой человеческого общества была орда, неограниченно управляемая могучим самцом, и попытался показать, что ее судьба оставила в истории человеческого наследования неизгладимые следы и особенно что развитие тотемизма, заключающего в себе зачатки религии, нравственности и социальной структуры, связано с насильственным умерщвлением главаря и превращением отцовской орды в братскую общину [491]. Конечно, это только гипотеза, как и многие другие, с помощью которых исследователи доисторического периода пытаются осветить тьму первобытных времен – «just so story» [492], как остроумно назвал ее один далеко не враждебный английский критик, но полагаю, ей делает честь, если она оказывается пригодной вносить связанность и понимание во все новые области.
Человеческие массы в который раз демонстрируют нам знакомую картину – одной всесильной персоны среди толпы равных сотоварищей, картину, которая содержится и в нашем представлении о первобытной орде. Психология этой массы, как мы ее знаем из часто упоминавшихся описаний, а именно: исчезновение сознательно обособленной личности, ориентация мыслей и чувств в одинаковых направлениях, преобладание аффективности и бессознательной психики, склонность к безотлагательному осуществлению внезапных намерений – все это соответствует регрессу к примитивной психической деятельности, какую следовало бы приписать именно первобытной орде [493].
Масса представляется нам вновь ожившей первобытной ордой. Так же как в каждом индивиде виртуально сохранился первобытный человек, так и из любой толпы людей можно снова изготовить первобытную орду; поскольку масса обычно владеет умами людей, мы видим в ней продолжение первобытной орды. Мы обязаны сделать вывод, что психология массы является древнейшей психологией людей. Все, что мы, пренебрегая любыми остатками массы, выделили в качестве индивидуальной психологии, обособилось лишь позднее, постепенно и, так сказать, все еще только частично из древней массовой психологии. Мы еще отважимся на попытку установить исходную точку этого развития.
Следующее соображение указывает нам, в каком пункте это утверждение требует исправления. Индивидуальная психология, скорее всего, по меньшей мере такая же древняя, как и психология массовая, ибо с самого начала существовало два вида психологии: психология омассовленных индивидов и психология отца, главаря, вождя. Индивиды в массе были так же связаны, как и сегодня, отец же первобытной орды был свободен. Его интеллектуальные действия были и при его обособленности сильны и независимы, его воля не нуждалась в подкреплении волей других. Следуя этому, мы полагаем, что его «Я» было в малой степени связано либидинозно, он не любил никого, кроме себя, а других – лишь постольку, поскольку они обслуживали его потребности. Его «Я» не отдавало объектам никаких излишков.
На заре человеческой истории он был тем сверхчеловеком, которого Ницше ожидал лишь в будущем. Еще и теперь омассовленные индивиды нуждаются в иллюзии, что всех их равно и справедливо любит вождь, сам же вождь никого любить не обязан, он вправе быть господского нрава, абсолютно нарциссичным, но уверенным в себе и самостоятельным. Мы знаем, что любовь ограничивает нарциссизм, и могли бы доказать, как благодаря своему воздействию любовь стала фактором культуры.
Праотец орды еще не был бессмертным, кем стал позже благодаря обожествлению. Когда он умирал, его надлежало заменять; его место занимал, вероятно, самый младший сын, бывший до того, как и всякий другой, омассовленным индивидом. Должна, следовательно, существовать возможность превращения массовой психологии в психологию индивидуальную, нужно было найти условие, при котором это превращение совершалось легко, наподобие того как это могло происходить у пчел, в случае надобности выращивающих из личинки вместо