Мишка обвёл глазами потолок и перевёл дыхание. Видно, он уже здорово устал. Но Борис Сергеевич пристально смотрел на него, и Мишка поехал дальше.
Он бормотал:
– Крыжовник, морковку, кету, горбушу, репу, борщ, пельмени, хотя пельмени я уже говорил, бульон, бананы, хурму, компот, сосиски, колбасу, хотя колбасу тоже говорил…
Мишка выдохся и замолчал. По его глазам было видно, что он ждёт, когда Борис Сергеевич его похвалит. Но тот смотрел на Мишку немного недовольно и даже как будто строго. Он тоже словно ждал чего-то от Мишки: что, мол, Мишка ещё скажет. Но Мишка молчал. У них получилось, что они оба друг от друга чего-то ждали и молчали.
Первый не выдержал Борис Сергеевич.
– Что ж, Миша, – сказал он, – ты многое любишь, спору нет, но всё, что ты любишь, оно какое-то одинаковое, чересчур съедобное, что ли. Получается, что ты любишь целый продуктовый магазин. И только… А люди? Кого ты любишь? Или из животных?
Тут Мишка весь встрепенулся и покраснел.
– Ой, – сказал он смущённо, – чуть не забыл! Ещё – котят! И бабушку!
Поют колёса – тра-та-та
Этим летом папе нужно было съездить по делу в город Ясногорск, и в день отъезда он сказал:
– Возьму-ка я Дениску с собой!
Я сразу посмотрел на маму. Но мама молчала.
Тогда папа сказал:
– Ну что ж, пристегни его к своей юбке. Пусть он ходит за тобой пристёгнутый, до самой свадьбы!
Тут у мамы глаза сразу стали зелёные, как крыжовник. Она сказала:
– Делайте что хотите! Хоть в Антарктиду!
И вышла из комнаты.
И в этот же вечер мы с папой сели в поезд и поехали. В нашем вагоне было много разного народу: старушки, и солдаты, и просто молодые парни, и проводники, и маленькая девчонка, и даже полная корзинка кур. И было очень весело и шумно, и мы открыли консервы, и пили чай из стаканов в подстаканниках, и ели колбасу большущими кусками. А потом один парень снял пиджак и остался в майке – у него были белые руки и круглые мускулы, прямо как шары. Он достал с третьей полки гармошку, и заиграл, и спел грустную песню про комсомольца, как он упал на траву, возле ног у коня, и закрыл свои карие очи, и красная капля крови стекала на зелёную траву.
Я подошёл к окошку и стоял и смотрел, как мелькают в темноте огоньки, и всё думал про этого комсомольца, что я бы тоже вместе с ним поскакал на разведку и его, может быть, тогда не убили бы. А потом папа подошёл ко мне, и мы с ним вдвоём помолчали, и папа сказал:
– Не скучай. Мы послезавтра вернёмся, и ты расскажешь маме, как было интересно.
Он отошёл и стал стелить постель, а потом подозвал меня и спросил:
– Ты где ляжешь? К стенке?
Но я сказал:
– Лучше ты ложись к стенке. А я с краю.
Он спросил:
– Почему?
Я ему прошептал:
– Потому что я, может быть, ночью встану. Ведь я два стакана чаю выпил, как ты не понимаешь!
Тут все засмеялись, а папа лёг к стенке, на бок, и я лёг с краю, тоже на бок, и колёса застучали: тратата-тратата…
И вдруг я проснулся оттого, что я наполовину висел в воздухе и одной рукой держался за столик, чтоб не упасть. Видно, папа во сне очень разметался и совсем меня вытеснил с полки. Я хотел устроиться поудобней, но в это время сон с меня соскочил, и я присел на краешек постели и стал разглядывать всё вокруг себя.
В вагоне уже было светло и отовсюду свисали разные ноги и руки. Ноги были в разноцветных носках или просто босиком, и была одна маленькая девчонская нога, похожая на коричневую чурочку.
Наш поезд ехал очень медленно, и колёса тарахтели за окном, и я увидел, что зелёные ветки касаются наших окон, и получалось, что мы едем, как по лесному коридору, и мне захотелось посмотреть, как оно так выходит, и я побежал босиком в тамбур. Там дверь была открыта настежь, и я ухватился за перильца и осторожно свесил ноги.
Сидеть было холодно, потому что я был в одних трусиках, и железный пол меня прямо захолодил, но потом он согрелся, и я сидел, подсунув руки под мышки, и зелёные листья цепляли меня за колени, и сквозь них светили и прыгали солнечные зайчики, и ветер был слабый, еле-еле дул, а поезд шёл медленно-медленно, он поднимался в гору, колёса тарахтели, и я потихоньку к ним подладился и сочинил песню:
Вот мчится поезд – красота!
Стучат колёса – тра-та-та!
И случайно я посмотрел направо и увидел конец нашего поезда, он был полукруглый, как хвост. Я тогда посмотрел налево и увидел наш паровоз, он вовсю карабкался вверх, как какой-нибудь жук. И я догадался, что здесь поворот.
А рядом с поездом была тропочка, совсем узкая, и я увидел, что впереди по этой тропочке идёт человек. Издалека мне показалось, что он совсем маленький, но поезд всё-таки шёл побыстрее его, и я постепенно увидел, что он большой, и на нём голубая рубашка, и что он в тяжёлых сапогах. По этим сапогам было видно, что он уже устал идти. Он держал что-то в руках. Когда поезд его догнал, этот дядька вдруг спустился со своей тропочки и побежал рядом с поездом, сапоги его хрупали по камешкам, и камешки разлетались из-под тяжёлых сапог в разные стороны. И тут я поравнялся с ним, и он протянул мне решето, затянутое полотенцем, и всё бежал рядом со мной, и лицо у него было красное и мокрое. Он крикнул:
– Держи решето, малый! – и ловко сунул мне его на колени.
Я вцепился в это решето, а дядька ухватился за перильца, подтянулся, вскочил на подножку и сел рядом со мной. Он вытер лицо рубашкой и сказал:
– Еле взлез… Будь оно проклято!
Я сказал:
– Нате ваше