Но почему он так полагается на меня, жалкого слепого музыканта? Когда и как успел он заглянуть в самую глубину моей души и, к стыду моему, понять, что ради госпожи я готов в огонь и в воду? Правда, хоть и слепой, я единственный мужчина, который вместе с женщинами служит в ее покоях. Вдобавок я лучше любого зрячего знаю все бесчисленные залы, галереи и закоулки в замке, так что в решительную минуту мог бы отыскать путь быстрее мыши. Да, господин Тёрокэн не ошибся – если я до сих пор не решился прервать бесполезную жизнь свою, так единственно потому, что все еще надеялся как-нибудь спасти госпожу, сослужить ей именно эту службу. «Ну, а не удастся – что ж, тогда исчезну с ней вместе в том же пламени и дыму!» – мгновенно созрела решимость в моем сознании. Я взял сямисэн и, отбросив последние колебания, запел:
Если б мог я хоть на миг
Моей милой показать
Рукава в слезах горючих,
Сердце в злой тоске!..
А сам в то же время, дрожащими пальцами перебирая струны, тайным шифром сообщил ему: «Как только заметишь дым, немедленно беги к главной башне…» Разумеется, люди в зале слышали только песню и звуки струн и никак не могли предположить, что мы тайно обменялись словами. Между тем в голове у меня сложился план спасения госпожи. Мы знали, что с наступлением утра князь с супругой поднимутся на самый верхний, пятый ярус главной башни, чтобы спокойно, без помехи, покончить там с жизнью самоубийством, после чего вассалы должны поджечь заранее заготовленные охапки соломы. Я решил улучить момент, чтобы успеть поджечь солому, пока они еще не совершили самоубийства, и, воспользовавшись переполохом, который поднимется, когда вспыхнет пожар, впустить наверх Тёрокэна с его людьми. Вклинившись между супругами, они смогут, хотя бы в силу численного своего превосходства, оттеснить князя от госпожи…
* * *
Вообще-то я человек робкого десятка, и не потому, что слепой, а таков уж я от природы, ни разу в жизни никого не обманывал и теперь весь трепетал от страха, но если я отважился вступить в сговор с вражеским шпионом, собрался поджечь замок и, в довершение всего, похитить госпожу, то единственно из желания спасти ее от неминуемой смерти. «А это и есть подлинная вассальная верность…» – рассудил я. Тем временем стало светать – летние ночи коротки; в саду, в дальнем храме, запела кукушка, и госпожа, взяв лист бумаги, написала стихотворение:
Прощальный привет
ты нам посылаешь, кукушка, —
и в летнюю ночь,
этот призрачный мир покинув,
мы сегодня уснем навеки…
Вслед за ней написал стихи князь Кацуиэ:
Остается от нас
в мире бренном, как сон летней ночи,
только имени звук —
пусть же он к небесам вознесется
в дальней песне кукушки горной!..
Господин Бункасай прочел вслух оба стихотворения.
– Я тоже сложу стихи! – сказал он и написал:
Верен клятве святой,
хладный путь я пройду вслед за вами,
чтобы в мире ином
так же ревностно и беззаветно
господину служить вовеки!
Нужно было обладать поистине утонченной душой, чтобы слагать стихи в такую минуту.
* * *
После этого все разошлись по своим местам, чтобы готовиться к харакири, а женщины, и я вместе с ними, направились к башне, сопровождая князя с супругой.
Правда, нас допустили только до четвертого яруса, на пятый ярус с господами поднялись только барышни и господин Бункасай, но я, понимая, что близится решающий миг, украдкой взобрался примерно до середины лестницы, ведущей наверх, затаив дыхание, спрятался там и поэтому слышал все, что происходило наверху.
– Открой-ка все окна, Бунка! – были первые слова князя; он приказал открыть все окна со всех четырех сторон. – A-а, какой приятный ветерок! – опускаясь на циновку, сказал он и торжественным, строгим тоном произнес: – А теперь обменяемся прощальными чарками только своей семьей, между родными! – И предложил Бункасаю разлить и поднести чарки с сакэ. – Госпожа О-Ити! – обратился он к жене, когда обмен чарками был закончен. – Я благодарен тебе за сердечную доброту, с которой ты относилась ко мне все это время. Если бы я предвидел, как обернется моя судьба, я не должен был затевать свадьбу с тобой минувшей осенью. Но теперь поздно об этом толковать. Я всегда считал, что супруги не должны разлучаться, но сейчас, рассудив хорошенько, думаю по-другому. Ты – сестра моего покойного господина и, кроме того, вот эти сидящие здесь девицы – дочери покойного князя Нагамасы. Долг повелевает мне спасти вас. Подлинный самурай, готовясь к смерти, не обязан тащить за собой на тот свет жену и детей. Если я убью тебя здесь, люди, пожалуй, скажут, что в припадке гордыни Кацуиэ забыл заповедь долга и сострадания. Постарайся же понять мои доводы и покинь этот замок! Возможно, мои слова покажутся тебе неожиданными, но я все хорошо обдумал, прежде чем сказать их тебе! – Вот какие речи я вдруг услышал…
Можно не сомневаться, что сердце говорившего разрывалось от боли, но голос звучал твердо, без малейших признаков дрожи, он говорил спокойно, без запинки, без пауз, – да, не зря считался он сильным духом, мужественным воином! Недаром сказано, что истинному самураю ведомо сострадание!
«О, я, недостойный! – думал я, заливаясь благодарными слезами. – А я-то роптал на него, не доверяя его великодушию! Это потому, что не у него, а у меня низменная натура!» В это время послышался голос госпожи:
– В такую минуту вы обращаетесь ко мне с такими речами! – рыдания помешали ей продолжать. – Даже при жизни брата я всегда считала