– Доешь остальное после, – сказал я.
Женщины стали протестовать, но я объяснил им, что голодающие иногда умирают, если им дать слишком много еды после долгого поста. Вечером наш дом наполнился индейцами из лагеря, и Волчья Голова повторил свой рассказ об их страданиях и смерти. Он называл некоторых умерших по имени, и один за другим слушатели тихонько удалялись, чтобы оплакивать утраченных родных. Сидя за палатками на замерзшей земле или на берегу реки, они причитали, повторяя без конца имена любимых. Голоса плачущих звучали так тоскливо, так терзали нервы, что хотелось попросить индейцев прекратить причитания и уйти домой. Но я не мог, ведь это старинный обычай народа выражать горе. По какому праву я стал бы мешать им, и какое значение имели мои нервы по сравнению с их горем?
Когда Волчья Голова закончил свой душераздирающий рассказ, все некоторое время сидели совершенно тихо, даже не курили, а затем начали один за другим сыпать на голову агента и белых в целом все проклятия, какие только возможны на языке черноногих. Ягода и я слушали молча; мы знали, что к нам это не относится, что на нас индейцы смотрят как на членов племени, как на своих. Но тем не менее нам было стыдно перед ними, горько, что своей жадностью, равнодушием, стремлением захватить побольше земли белые привели этих людей и их близких к такому ужасному положению. Когда поток проклятий иссяк, Ягода стал утешать черноногих как мог. В конце он добавил:
– Мы уже несколько месяцев тому назад советовали убить вашего агента. Если бы вы это сделали, возникло бы большое возбуждение там, у белых. Сюда прислали бы людей разобраться, что происходит. Узнав, что вы остались без еды, белые отправили бы ее в большом количестве.
Я ничего не сказал. Меня внезапно осенила идея, которую я немедленно привел в исполнение. Я сел и сочинил послание в Нью-Йорк одному джентльмену, с которым переписывался, хотя ни разу не встречался лично, и изложил ему тяжелое положение черноногих. Не могу объяснить, почему я написал ему, но вижу в этом веление судьбы, так как со временем мое письмо попало в руки человека, относившегося к делам индейцев с сочувствием, и я получил указание отправиться в агентство и написать отчет обо всем, что там увижу. Я не знал в то время, что этот джентльмен когда‐то совершил несколько поездок по Западу и составил об индейцах мнение, непохожее на мнение большинства белых. Со временем этот человек стал, если можно так выразиться, почетным членом племен черноногих, пауни, шайеннов и других северных индейцев. Кунья Шапка, как его называют черноногие, сделал для них больше, чем общества «За права индейцев», «Помощь индейцам» и прочие, вместе взятые. Он избавил их от воров-агентов и помог получить полное возмещение стоимости земель, которые они вынуждены были продать, а также сопровождал их делегации в Вашингтон и поддерживал петиции в Управлении по делам индейцев.
Итак, я оседлал лошадь и поехал на территорию агентства. Собственно, не совсем на территорию, поскольку не хотел, чтобы у моих друзей из-за меня возникли неприятности: агент приказал Индейской полиции арестовывать любого белого, обнаруженного в резервации. Если бы я въехал прямо на отгороженную территорию, то полицейским пришлось бы арестовать меня или уйти со службы, а я не хотел, чтобы кто‐нибудь из них оставил службу, ведь агент давал им вдоволь еды для них самих и их семейств. Поэтому я в течение дня переезжал из лагеря в лагерь, и увиденное разрывало мне сердце. Я заходил в палатки и садился у очага друзей, с которыми не так давно вместе угощался вареным языком и филеем бизона, жирным пеммиканом и другой вкусной едой прерий. Их жены большей частью сидели, безнадежно уставившись на огонь, а увидев меня, запахивались плотнее в старые вытертые плащи, чтобы скрыть изорванные, изношенные платья. А мужчины! Я ни от кого не слышал веселого громкого «Ок-йи!». Конечно, они произносили это приветствие, но тихим голосом, и глаза их избегали встречаться с моими, так как им было стыдно. В палатках нечего было есть, а самое большое унижение для черноногого – не угостить пришедшего. Но когда я спрашивал об их тяжелом положении, они быстро приходили в себя и начинали рассказывать о страданиях детей и жен, об умерших; иногда при этом какая‐нибудь из женщин начинала рыдать и выходила из палатки – может быть, та, которая сама потеряла ребенка. Все это было очень грустно.
Покинув лагеря, стоявшие поблизости от Управления агентства, я поехал к Бёрч-Крик, южной границе резервации, где находился небольшой лагерь. Люди там оказались в немного лучшем положении. Поблизости зимовал пастбищный скот, и охотники иногда выходили ночью и убивали корову, засыпая или удаляя все следы крови и обрезки так основательно, что проезжающий мимо на следующий день никогда бы не заподозрил, что́ здесь произошло всего лишь за несколько часов перед тем. Убийство, клеймение новым клеймом или угон скота всегда считались страшными преступлениями. Индейцы знали это и потому действовали осторожно. Скотоводы, конечно, видели, что стада их уменьшаются, но доказать ничего не могли; они только проклинали индейцев и говорили, что их следует «стереть с лица земли». Даже резервация – последний остаток некогда огромной территории черноногих – служила предметом вожделений королей скота в течение многих лет. Как вы увидите дальше, они в конце концов завладели пастбищами, после того как тайно откормили на них, договорившись с агентами, тысячи быков для продажи на чикагском рынке.
Глава XXXVI
Черные Плащи приходят на помощь
В ходе визитов в разные индейские лагеря я много слышал об одном из Черных Плащей (священников), которого