— Угу. Вот что, Борисенок. Пока под наблюдением. Сегодня контрольный осмотр невролога, и если не будет рецидива, к следующей неделе переведём в часть. Ясно?
— Так точно.
Он уже шел к выходу, когда вдруг остановился:
— Ах да… Кто вас при поступлении назвал «тревожно-спокойным»?
— Не знаю, я был без сознания.
— Интересное состояние, — сказал медик, глядя мимо меня, как будто размышляя о чём-то своём. — Спокойствие — это когда внутри порядок. Тревожность — когда внутри война. Вы как будто и то, и другое. Ладно, живите пока.
И они ушли.
* * *
Территория госпиталя оказалась больше, чем я ожидал. Пыльная дорожка уходила между клумб, аккуратно подстриженные ели стояли вдоль забора, как часовые. Воздух был насыщен теплом, чуть влажным и сладковатым — прелая листва, земля после ночной росы, запахи августа. Вдали поблёскивала речка или пруд — по глади скользила пара уток, лениво, будто тоже были на излечении.
Я шёл, прислушиваясь к себе. Тело двигалось послушно. Но пока чужое чужое. И тут я увидел спортгородок. Турники, перекладины, стенка с зацепами, брусья — краска облупилась, но конструкция держалась, как вся армия: на ржавчине, сварке и упрямстве.
— «Друг,» — позвал я мысленно. — Тестим?
— Предлагаю комплексную нагрузку. Восстановление полной нейромоторной карты требует практической верификации.
— Погнали.
Я начал даже не с разминки. Я начал с того, что выбрав пару достаточно тонких но самых длинных ивовых прутиков, подвязал пятку госпитальных шлепок. Для удобства. Сначала лёгкий бег трусцой по тропинке — шаг, дыхание, сердце.
Темп 110 ударов. Всё в пределах. Мышцы икр и бёдер — отзывчивость хорошая. Суставы не скрипят. Координация в норме.
Турник. Подскок, хват, подтянулся десять раз. Легко, даже слишком.
— У парня, похоже, была совсем неплохая физподготовка, — заметил я.
— Его мышечный статус выше среднего. Возраст тела — 20. Общая физическая подготовка: стабильная. Рекомендуется переход к статическим нагрузкам.
Брусья. Отжимания на трицепс. Повторов двадцать. Сердце — 126.
Пауза. Прыжок на место. Пятка ударила мягко. Суставы живы.
Перекладина с зацепами. Пробежка через неё, как по руинам гравитации. Сцепление рук с металлом, ощущение ритма, дыхание выровнялось.
— Давай сердечно-сосудистую систему сильнее нагрузим?
— Рекомендуется круговая — бег, с переходом на силовой блок. Контроль кислородной сатурации и пульса в реальном времени.
Я улыбнулся.
— Звучит как вызов. — Ивовые прутья еще уверенно держали пятки шлепок.
Через пятнадцать минут я был мокрый от пота. Куртка госпитальной пижамы прилипла к спине. Подошвы шлепанцев хлюпали. Руки слегка дрожали. Но я чувствовал себя… живым. Настоящим. Это тело приняло меня. Или хотя бы допустило.
— Друг, как общая оценка?
— Интеграция стабильна. Кардиоритм в пределах. Двигательная и вегетативная система без патологий. Рекомендуется повторная нагрузка через 48 часов.
— Спасибо, доктор Хаус.
— Я не понимаю контекста.
— И слава богу.
* * *
Я возвращался в палату, весь как после воскресной службы: очищен потом, прояснён разумом и наполнен миром.
И тут, как из засады в чистом поле, вынырнула она — сестра-хозяйка.
Невысокая, но крепко сбитая. Грудь — как два обещания, которые никто не сдержал, но все помнят. Накрахмаленный халат, на груди натянут так, что еще немного и тот сдастся.
— «Ефрейтор Борисенок!» — сказала она, прищурившись.
Голос у неё был чуть прокуренный, но тёплый, с таким намёком, что впору было покраснеть заранее.
— «Я всё видела. Ты там, в спортгородке, как студент на дискотеке — носился, будто в увольнении. А у нас, между прочим, режим щадящий!»
— «Так это не я — это тело хочет жить!» — ляпнул я на автомате, потом понял, что ляпнул буквально.
Она фыркнула, потом указала подбородком куда-то вглубь госпитального корпуса.
— «Пойдём. Есть разговор. Только давай без вот этих ваших „хочу жить“. У нас таких — весь лазарет.»
* * *
Каптёрка оказалась её вотчиной. Пыль, ящики, ведро с тряпкой, стойка с бельём. И штанга. Серьёзно — штанга. На ней пыль ровным слоем. Рядом гантели, две гири.
— «Вот здесь, ефрейтор, ты и будешь дёргать железо, раз тебя так ломит. А я — я тебе выдам доступ в душ, горячая вода, если не врут, ещё есть. Только не запарься там — у нас наряды не резиновые.»
— «А ведро зачем?»
— «Это чтоб в случае перегрева в себя прийти. Да и пыль сподручнее вытирать. Удобно. Намек понял?»
— «Вы ж шутите.»
— «Я вообще-то серьёзная девушка, Борисенок. Но с юмором. А теперь марш под душ. Я через десять минут занесу тебе чистую пижаму. Будь человеком, не ходи голый.»
* * *
Душ. Он был, мать его, горячий. Не просто тёплый, а горячий. Я стоял под струёй, и вода лилась по спине, между лопаток, по шее, стекала вниз, и это был кайф. Такого в экспедиции не было с тех пор, как нас заперло в пылевом поясе у звезды Эпсилон.
— «Вода… Пресная, горячая…»
Мы добывали влагу из воздуха, конденсировали её на панелях корабля, но тёплый душ был роскошью — как окрошка на кефире на Марсе.
Я прикрыл глаза и вздохнул.
— «Братцы… ради этого стоило умереть.»
— «Ого. Кто это у нас тут философствует, как Карл Маркс в бане?»
Я вздрогнул — и не потому, что кто-то вошёл. А потому, кто вошёл.
Сестра-хозяйка стояла у приоткрытой двери душевой, держа в руках свернутую пижаму. А в другой — полотенце.
Грудь у неё была настолько… ну, всё ещё в соку, что полотенце непроизвольно от зависти дрогнуло.
— «Эээ… простите… я…»
— «Да расслабься ты… Видела я ваших всех — и дохлых, и быков. У тебя хоть спина ровная. И, судя по тому, как стоишь, не только спина.»
Я кашлянул. Она подошла ближе. Было тепло, влажно и опасно.
— «Знаешь, Борисенок, мне тут все солдатики как с конвейера — а ты какой-то… нестандартный. Не пьёшь, не материшься, в глаза мои смотришь, как будто в них что-то интересное. И на груди моей не зависаешь… »
— «Так я просто из… Гомеля.»
— «Угу. Гомель — он онтологический, да? Или просто хорошо вписывается в резонансную матрицу?»
Я вылупился. Она подмигнула.
— «Шучу. Я ж у вас здесь старше по званию — мне можно. Всё, вылезай, а то горячая вода закончится. Это ж БССР,