– Проклятие, – пробормотал Норберт, – я и не представлял, насколько это обременительно.
– Н-да, – подтвердил Карлхен, – поэтому-то лишь выдающиеся личности и удостаиваются памятников. Однако у тебя теперь уйма времени, чтобы как следует всё обдумать. Прощай, толстячок! А я поищу себе другое пристанище, где смогу спокойно заниматься своим ремеслом. Ведь одним тобой сыт не будешь.
С этими словами волоклюй улетел, и его щебет звучал подобно звонкому смеху.
А Норберт Накендик остался стоять памятником самому себе, не осмеливаясь пошевелиться.
Небо окрасил вечерний закат.
Вот уже звёзды над степью горят…
Дымка растаяла вместе с зарёй.
Степь задремала в полуденный зной.
Норберт стоял и стоял, точно вылитый из бронзы, устремив в будущее победоносный взгляд, хотя был близорук. Он был очень доволен тем, что обладал памятником.
И так он простоял несколько дней и ночей, погрузившись в дремоту. Он многое бы отдал за то, чтобы хоть одним глазком взглянуть на себя со стороны, если уж не осталось никого, кто мог бы им восхищаться. Несомненно, он представлял собой грандиозное зрелище!
Однако мало-помалу он начал испытывать голод, весьма, надо заметить, сильный голод, можно даже сказать, невыносимый голод.
«А что, если я быстренько спущусь вниз, – подумал он, – и набью полный рот травы? Никто ведь этого не увидит».
Но в ту же секунду он ужасно испугался самого себя. Ведь подобный шаг означал бы, что он собирается свергнуть собственный памятник или скорее себя как властелина. Или кого там ещё? Он принялся мучительно думать.
Небо окрасил вечерний закат.
Вот уже звёзды над степью горят…
Дымка растаяла вместе с зарёй.
Степь задремала в полуденный зной.
Норберт стоял на каменной глыбе и старался привести свои мысли в порядок. Итак, если он сойдёт вниз, то сам себя свергнет. Если он свергнет себя как памятник, тогда, как властелин, он должен арестовать самого себя и казнить. Разве что он даст дёру, прежде чем как властелин это заметит. Но так дело не пойдёт. Если же он свергнет себя как властелина, то ему придётся удирать от самого себя как мятежнику, в противном случае он схватит самого себя и казнит. Но может ли он сбежать, сам того не заметив? Так тоже ничего не получается. Стало быть, ему не остаётся ничего другого, как неподвижно стоять здесь, иначе случится беда.
Но, поскольку отчаянное чувство голода от этого решения ничуть не уменьшилось, в Норберте Накендике начало медленно нарастать недоверие, недоверие к самому себе. Неужели он стал своим злейшим врагом? Может, он до сих пор просто не замечал этого? Он решил на всякий случай зорко присматривать за собой и ни на секунду не выпускать себя из виду, даже во время сна. Ах, он готов был с собою разделаться!
Норберта Накендика действительно можно было обвинить в чём угодно, только не в том, что слово у него расходилось с делом.
Однако его бдительность в отношении самого себя не мешала ему худеть всё сильнее и сильнее. И постепенно носорог съёжился внутри своего мощного панциря до жалкого комочка. Наконец Норберт Накендик усох и ослаб так, что ноги его уже не держали. И он шлёпнулся наземь, но смотри-ка – панцирь продолжал стоять!
Норберт, или то, что от него ещё осталось, вывалился из своих могучих доспехов и кубарем скатился с каменной глыбы, которая служила ему постаментом. Низвержение прошло довольно болезненно, так как кожа у Норберта была нежной, словно у молочного поросёнка. Тем не менее он обрадовался такому повороту событий, потому что памятник его не был свергнут, а он всё-таки получил возможность поесть.
– Жаль только, – сокрушался он, – что вокруг такая темень. – (Действительно, в эту ночь было темно хоть глаз выколи: небо затянули чёрные тучи, и надвигалась гроза.) – Я с удовольствием взглянул бы на себя на постаменте.
В эту минуту ударила молния, и на мгновение в степи стало светло как днём. И тут Норберт увидел на каменной глыбе нечто такое, чего никогда в жизни не видел, потому что в саванне нет зеркал. Он увидел своего злейшего врага!
– На помощь! – пронзительно завопил он, позабыв от охватившего его ужаса, что он голоден, что он безумно устал, и пустился наутёк так быстро, как только позволяли его ослабевшие ножки. Он мчался – нагой, не разбирая дороги, по степи, по пустыне, по джунглям – и не мог остановиться, ибо он, как и другие звери, теперь тоже хотел найти уголок, где бы он мог спрятаться от самого себя.
Что с ним стало? Кто знает… Может быть, он и по сей день бегает по белу свету, но не исключено, что ему удалось найти где-нибудь пристанище и начать новую жизнь. Уже без панциря. Если вам однажды повстречается нагой носорог, спросите у него сами.
Нам же остаётся только добавить, что звери, сбежавшие от Накендика, вернулись в родные края – после того как разнеслась весть о том, что панцирь пуст.
Они не стали свергать памятник, а оставили его для грядущих поколений – в назидание.
Гранквилла Неуклюжевня, или Сказка о черепахе, которая приняла твердое решение
Одним чудесным утром черепаха Транквилла Неуклюжевна грелась на солнышке возле своей уютной хижины и благодушно жевала лист подорожника.
Над её головой, в ветвях древней маслины, сидела голубка Зулейка Среброгрудовна и чистила пёрышки, переливающиеся всеми цветами радуги. Тут прилетел голубь Соломон Среброгрудович, несколько раз поклонился ей и воскликнул:
– О Зулейка, отрада моего сердца, ты уже слышала новость? Великий султан Лев Двадцать Восьмой празднует свою свадьбу. Полетим вместе к его пещере, о свет моих очей!
– О господин