– Да, да… А между тем у входа француз в красной куртке кричал, что замечательное что-то, ремаркабль, – отвечала Глафира Семеновна. – Разве то, что талии-то у женщин голые… Так ведь это только на мужской вкус.
– Только не на мой. Уж я считаю, ежели оголяться…
– Молчи, срамник! – строго крикнула на мужа супруга.
Продолжая петь, женщины сели в глубине сцены, поджав под себя ноги; опустились и музыканты около них на пол, вернулись два усача с саблями и тоже поместились тут же. Музыка и пение продолжались. Два усача тоже пели и похлопывали в такт в ладоши. Выплыла негритянка, старая, губастая, толстая, также босая и с голой талией. Она именно выплыла из-за кулис, держась прямо, как палка, и, остановившись против рампы, начала в такт под музыку делать животом и бедрами движения взад и вперед. Живот так и ходил у ней ходуном, между тем как голова, шея и руки находились без движения, в абсолютном спокойствии. Опущенные, как плечи, руки, впрочем, перебирали кастаньеты.
– Фу, какая мерзость. Что это она животом-то делает! – проговорила Глафира Семеновна и даже отвернулась.
– Да насчет живота-то пес с ней, а только все-таки уж это хоть настоящая черная арабка, так и то хорошо, – отвечал Николай Иванович.
– Danse de ventre… Illustre danse de ventre… [277] – отрекомендовал супругам стоявший около них слуга в халате.
За негритянкой следовала белая женщина. Она продолжала тот же танец, но пошла далее. Дабы показать, что у ней шевелятся только живот и бедра, а верхние части тела остаются в полнейшей неподвижности, она взяла принесенные ей три бутылки с вставленными в них зажженными свечами, одну из этих бутылок поставила себе на голову, другие взяла в руки и в таком положении, продолжая двигать взад и вперед животом и бедрами, ходила по всей сцене, садилась на пол, даже полуложилась и ни разу не уронила свечей.
– C’est le chef-d’oeuvre… [278] – отрекомендовал лакей.
Глафира Семеновна плюнула.
– Фу, какая гадость! Фу, какая пошлость! Домой! Домой! – воскликнула она, поднимаясь с места.
– Да дай, душенька, до конца-то… – начал было Николай Иванович.
– Довольно! Сейчас собирайтесь.
– Позволь хоть коньяк-то допить и рассчитаться…
Он ухнул в пустую чашку все содержимое графина и выпил. Стоящий около него лакей в халате даже вздрогнул и невольно воскликнул:
– Monsieur…
Ему в первый раз пришлось видеть, чтобы посетитель мог выпить целый графинчик коньяку, хотя графинчик был и очень маленький.
– Комбьян? Получи за все! – воскликнул Николай Иванович, выкидывая на стол пятифранковую монету, и, рассчитавшись, направился к выходу с Глафирой Семеновной, все еще продолжавшей плевать и говорить:
– И это называется театр! Гадость, мерзость, пошлость! Тьфу!
XXXIV
– Домой теперь, домой! – говорила Глафира Семеновна, выходя с Николаем Ивановичем за ограду выставки. – Меня и так еле ноги носят. Шутка ли, целую ночь в вагоне не спали и сегодня весь день на ногах. Приедем домой, спросим самоварчик, заварим чайку, напьемся с булками… Чай у меня свой есть. Я ведь целые полфунта привезла в турнюре.
– Найдем ли только самовар-то в гостинице? – выразил сомнение Николай Иванович.
– У французов-то? Это, брат, не немцы. Как же самовару-то не быть! Всемирная выставка… Центр европейской цивилизации. Здесь, я думаю, только птичьего молока нет, а то все есть. Ну едем, Николай Иваныч.
– Нанимай извозчика. Вот извозчик стоит. Коше!
– Oui, monsieur… – откликнулся извозчик и спросил: – Quelle rue, monsieur? [279]
Глафира Семеновна хотела что-то сказать, но взглянула на мужа испуганно и спросила:
– Николай Иваныч, где мы остановились-то?
– Как где? в гостинице.
– Да, да… Но в какой улице?
– А мне почем знать? Ты у меня француженка.
– Боже милостивый! я впопыхах-то и не справилась, в какой мы улице остановились!
– Да что ты! Как же это так?.. – теряясь, проговорил Николай Иванович. – Эдакая дура!
– А ты не дурак? Отчего же ты не справился? Чего ж ты зевал?
– Да ведь уж ты взялась… Я на тебя и понадеялся.
– Пентюх… Словно я нянька для него. Рохля, прости Господи! Как, по крайней мере, гостиница-то называется, где мы остановились?
– Ах, душечка, да как же мне это знать… Я думал, что ты знаешь. Ведь ты по-французски…
– Что же тут французского – узнать, как называется гостиница? Отчего же ты на вывеску над подъездом не взглянул? Ведь уж прочесть надпись-то мог бы.
– А отчего ты не взглянула?
– Опять! Здравствуйте… Я на него, а он на меня…
– Однако когда мы приехали в гостинцу, так ведь ты видела, куда мы приехали.
– Что такое: видела! Вместе с тобой в карете ехала. Карета была набита подушками, чемоданами… Да и где тут разглядывать! Я рада-радешенька была, что мы хоть комнату-то какую-нибудь нашли. До того ли тут было!
– Ну вот видишь, видишь. А меня винишь.
– Так ведь ты мужчина, ты должен быть расторопнее!
– Так как же нам быть?!
– Ужасное положение! Надо нанимать извозчика к себе домой, и не знаешь, где живешь.
– Постой… Я помню, что против нашей гостиницы красная железная перчатка висела над магазином.
– И я это-то помню, но нельзя же нанимать извозчика в гостиницу, против которой красная железная перчатка висит.
– А может быть, он знает. Попробуй. Постой… Как по-французски красная перчатка?
– Ган руж. Да так нельзя…
– А вот я сейчас на счастье… Коше… В готель, где ган руж. Гран ган руж, – обратился Николай Иванович к извозчику.
– Je ne connnais pas un tel hôtel, monsieur, – отрицательно потряс головой извозчик. – Quelle rue?.. Quel numéro? [280]
– He знает, черт его дери! Скажи ему, Глаша, что там на углу была еще посудная лавка и старуха в красном чепце сидела.
– Эн птит рю… О куан э ля бутик авек де вер… Опре де готель эн гранд ган руж дефер… Ну завон ублие ля рю…
– C’est impossible de chercher comme ça votre hôtel, madame, – улыбнулся извозчик – Avez-vous la carte de l’hôtel? Donnez-moi la carte seulement.
– Нон, нон… В том-то и дело, что нон. Ну завон ублие не деманде ля карт [281].
– Да ведь ты помнила там какие-то улицы около. Сама же мне читала их. Еще где Гастон там какой-то или Жером пырнул кого-то кинжалом, – заметил Николай Иванович.
– Ах да… – оживилась Глафира Семеновна. – Рю де Лафайет и рю Лаффит. Коше, се не па луан де рю Лафайет е рю Лаффит.
– Voyons, madame… Alors on peut partir…
– Me се не