– Прежде налево, Глаша, а потом направо. А то знаешь что? Пойдем ночевать в другую гостиницу? Паспорт ведь у меня в кармане. А завтра свою гостиницу разыщем.
– Иди, иди…
И Глафира Семеновна потянула мужа в другой переулок.
– Кажется, так идем. Теперь только бы посудный магазин на углу найти, где старуха в красном шерстяном чепце чулок вязала, – продолжала она.
– И решеточку с шишечкой.
– Опять? Ежели посудного магазина не найдем на углу – ну не здесь.
– Собачка еще такая с хвостиком закорючкой бегала – вот что я помню, – сказал Николай Иванович.
– Так тебе собачка с хвостиком закорючкой и будет с утра и до ночи на одном месте бегать! Ведь скажет тоже. О, пьянство, пьянство! До чего оно человека доводит.
– Пить – умереть, и не пить – умереть, – отвечал Николай Иванович, – так уж лучше пить!
– Магазин! Посудный магазин! – радостно воскликнула Глафира Семеновна, когда они вышли на угол переулка. – Теперь налево, налево.
– А там решеточка с шишечкой. Постой, Глаша. Хочешь, я тебе вот этот большой бокал куплю? Сейчас мы скомандуем старухе, чтоб она нам пива…
– Иди, иди… Вон и красная железная перчатка висит. Слава тебе Господи! Нашли. Сейчас будет и наша гостиница напротив…
Глафира Семеновна от радости даже перекрестилась.
– Нет, постой… – бормотал Николай Иванович. – Надо решеточку с шишечкой…
Но Глафира Семеновна уже не слушала и тащила мужа по направлению к красной железной перчатке, освещенной фонарем. Вот они и около перчатки. Но, дивное дело, напротив перчатки подъезда с надписью «Hôtel» нет. Глафира Семеновна протащила мужа два-три дома вправо от перчатки и два-три дома влево – подъезды имеются, но вывески гостиницы нет.
– Господи Боже мой! Да куда же наша гостиница-то делась? Явственно помню, что против перчатки, а вывески нет, – говорила Глафира Семеновна.
– Решеточки с ши…
– Молчи! Надо в перчаточный магазин зайти и спросить, где тут гостиница. Ведь уж наверное перчаточник знает.
– Вот и отлично, Глаша. Зайдем. А я тебе пару перчаток куплю. Перчаточник этот давеча днем удивительно как мне понравился. У него лицо такое, знаешь, пьющее…
Супруги перешли улицу и вошли в перчаточный магазин. Перчаточник, как и утром, встретил их опять в одном жилете.
– Vous voulez des gants, madame? – спросил он.
– Вуй, вуй! Ну аштон де ган. Но дит же ву при – у э готель иси? Ну завон арете дан готель е ну завон ублие ле нумеро. А вывески нет. Нон екри сюр ля порт. Ну рюсс… Ну де Рюсси… – пояснила Глафира Семеновна.
– Vous désirez les chambres garnies, madame?
– Вуй, вуй… Должно быть, ле шамбр гарни. Там эн вье мосье хозяин и ен вьель мадам.
– Voila, madame. C’est la porte des chambres garnies, – указал перчаточник.
– А пуркуа не па зекри сюр ля порт?
– Ces chambres sont sans écritaux, madame. Voilà la porte [285].
– Здесь, здесь… Только без вывески. Подъезд напротив, – радостно проговорила Глафира Семеновна.
Выбрав себе перчатки, она повела мужа из магазина. Николай Иванович было обернулся к перчаточнику и воскликнул:
– Рюсс е Франсе… Бювон ле вен руж. Вив ля Франс! [286]
Но Глафира Семеновна просто напросто выпихала его за дверь.
Через минуту они звонились у своего запертого уже подъезда. Им отворил сам старик-хозяин.
В глубине подъезда стояла старушка-хозяйка.
XXXVI
Забравшись к cебе в пятый этаж, а по-парижски – только в «troisième», супруги задумали напиться чаю с бутербродами. To есть задумала, собственно, одна Глафира Семеновна, ибо Николай Иванович был совсем пьян и, сняв с себя пиджак и жилет, пробовал подражать танцовщице из египетского театра, изображая знаменитый «danse de ventre», но ничего, разумеется, не выходило, кроме того, что его качало из стороны в сторону. Ноги окончательно отказались ему служить, и он проговорил:
– Мудреная это штука – танцы животом, особливо при моей телесности.
– Кончишь ты ломаться сегодня или не кончишь! – крикнула Глафира Семеновна.
– Да за неволю кончу, коли ничего не выходит. Нет, должно быть, только те египетские мумии и могут этот танец танцевать.
– Клоун, совсем клоун! И что это у тебя за манера дурака из себя ломать, как только выпьешь! – воскликнула Глафира Семеновна и стала звонить слугу в электрический колокольчик.
Позвонила она раз, позвонила два, три раза, но все-таки никто не показывался в дверях.
– Спят там все, что ли? – проговорила она. – Но ведь всего еще только одиннадцать часов.
Она позвонила в четвертый раз. В коридоре послышались шаги и ворчанье, потом стук в дверь, и в комнату заглянул старик-хозяин. Он был в белом спальном колпаке, в войлочных туфлях, в ночной сорочке и без жилета.
– Qu’est-ce qu’il у a? Qu’est-ce qu’il у a? Qu’avez vous done? – удивленно спрашивал он.
– Ну вулон буар дю тэ… Апорте ля машин дю тэ, ле тас е ля тэйер. Э анкор ле бутерброд, – отнеслась к нему Глафира Семеновна.
– Comment, madame? Vous voulez prendre du thé? Mais la cuisine est fermée déjà. Tout le rnond est couché… Il est onze heures et quart [287].
– Здравствуйте… В одиннадцать часов вечера уж и чаю напиться нельзя. Кухня заперта, все спят… вот какие парижские порядки, – взглянула Глафира Семеновна на мужа. – А я пить до страсти хочу.
– Что ж, Глаша, тогда мы бутылочку красненького с водицей выпьем, – отвечал тот.
– Чтоб я вам еще дома позволила пьянствовать? Ни за что на свете! Лучше уж вон холодной воды из графина напьюсь.
– Да какое же тут пьянство, ежели красненькое вино с водицей!..
– Молчите.
Старик-хозяин, видя такие переговоры насчет чаю и замечая неудовольствие на лице постояльцев, вообразил, что Глафира Семеновна, может быть, больна, хочет лечиться чаем, как вообще им только лечатся французы, и спросил:
– Etes-vous malade, madame? Alors…
– Как малад? Коман малад? Здорова, даже очень здорова. Я есть хочу. Же ве буар е манже. Нельзя дю тэ, так апорте муа дю пян, дю бер е де вьянд фруа. Же деманд фруа. Ля кюзин е ферме, так апорте муа фруа. Ля вьянд фруа…
– C’est impossible, madame. А présent nous n’avons point de viande.
– Как? И де вьянд фруа нет? Какой же после этого у вас готель пур вояжер, ежели даже холодного мяса нет! Ну, ля вьянд нельзя, так фромаж. Фромаж и пян блан.
– Seulement jusqu’а neuf heures, madame, mais à présent il est