Когда супруги вошли в съестную лавку, за мраморными столиками, невзирая на раннее для обеда в Париже время, сидело уже человек тридцать публики, пило и ело. Им прислуживали женщины, одетые в коричневые платья, белые чепцы и передники.
– Вот та самая закусочная, о которой я вам говорил, – сказал супругам земляк.
Глафира Семеновна сморщила носик и отвечала:
– Да тут от чада расчихаешься.
– А вот подите – едоки считают этот чадный запах за особенный шик.
– Да оно даже приятно, когда есть хочешь, – проговорил Николай Иванович. – Вот теперь так засосало под ложечкой, что я готов один целого гуся съесть.
– И съедим. Сюда только, извините за выражение, обжоры и ходят, – подхватил земляк.
Они подошли к выставке провизии и стали смотреть на лежащее на мраморной доске мясо и в рисунок уложенных на капустных листьях птиц. Глаза Николая Ивановича устремились на гигантского тулузского гуся.
– Эх, гусь-то какой! Крокодил, а не гусь. Не велеть ли нам изжарить гуська?
– Да ведь уж решили индейку, – отвечать земляк. – Вон индейка лежит, напоминающая гиппопотама.
– Глаза-то уж очень разбегаются. И на индейку разыгрался аппетит, и насчет гуся пришла фантазия, – облизывался Николай Иванович, глотая слюнки. – Глафира Семеновна, сём-ка [421] мы и гуся и индейку закажем.
– Послушай, Николай Иваныч, да разве это можно втроем съесть!
– Не знаю, как ты, а я во время моего житья за границей так оголодал, что готов целого борова съесть! Помилуйте, порции подавали с медный пятак! Да наконец, если бы мы и не съели всего – эка важность!
– Здесь вы можете съесть пол-индейки, полгуся, а остальное вам завернут в бумагу – и вы возьмете домой, – заметил земляк.
– Вот и отлично. Что не доедим, то нам, Глаша, на ужин! – воскликнул Николай Иванович и, обратясь к стоявшему около них красивому повару-усачу, сказал: – Ле гусь и сет индейка пур ну [422] и чтобы тре бьян было.
Земляк тотчас же подхватил и объяснил повару по-французски.
– Pour trois personnes seulement, monsieur? [423] – спросил повар, удивленно выпучивая глаза.
– Так что ж, что пур труа? Что не доедим – с собой возьмем, – отвечал Николай Иванович. – Да немного, брат, я думаю, и с собой-то брать придется. Постой, постой… – остановил он повара, взявшего уже с мраморной доски гуся и индейку и собравшегося удалиться к очагу. – Анкор ля вьянд… [424] мяса надо, нельзя без мяса…
– Полно, Николай Иваныч, ну куда нам столько! – вскинула на него глаза Глафира Семеновна.
– Матушка, я оголодал в Париже. Как вы думаете, земляк, не заказать ли нам еще телячьей грудинки, что ли?
– Грудинка, гусь, индейка – да этого и не вынесешь.
– Не знаю, как вы, а я вынесу. Уж очень я рад, что до настоящей еды-то добрался.
– Довольно, довольно. Вот теперь нужно только спросить, какой у них суп есть.
– Нет ли щец кислых?
– Нет, нет. Этого вы здесь в Париже ни за какие деньги не достанете. Quelle soupe est-ce que vous avez aujourd’hui? [425] – спросил земляк повара и, получив ответ, сказал: – Только бульон и суп-пюре из зеленого гороха. Вы как хотите, а мне при индейке и гусе, кроме бульона, ничего не выдержать.
– Суп-пюре… пюре, мосье… Он – бульон, а же – пюре, – закивал повару Николай Иванович и прибавил: – Все-таки посытнее. Ну так вот: ле индейка, ле гусь и суп-пюре и бульон. Ах да… Стой, стой! Салат анкор. Боку салат.
Предвкушая блаженство сытного обеда, Николай Иванович улыбнулся и радостно потирал руки.
– Винца-то красненького нам подадут, земляк? – спросил он.
– Сколько угодно. А вместо водки мы коньяку выпьем, – ответил земляк.
LVIII
Когда супруги и земляк уселись за стол, к ним подбежала миловидная женщина в коричневом платье, белом переднике и белом чепце и загремела тарелками, расставляя их на стол.
– А скатерть, а скатерть на стол? – заговорил Николай Иванович.
– Здесь скатертей не полагается, – отвечал за женщину земляк. – Чистый белый мраморный стол, вот и все. Простота и опрятность. Посмотрите также на сервировку. Ведь эдакой тарелкой можно гвозди в стену заколачивать, до того она толста.
– Коньяк, мадам, коньяк… Апортэ… – торопил прислугу Николай Иванович.
– Cognac? À présent? – удивленно спросила та. – Mais vous n’avez pas encore mange… [426]
– Да, да… Это по-русски… – пояснил ей на французском языке земляк. – В России всегда пьют крепкое вино перед едой, а не после еды. Это для аппетита. Принесите нам, пожалуйста, флакончики коньяку и порцию сыру.
Коньяк подан. Мужчины начали пить. Прислуга с удивлением наблюдала за ними издали, пожимала плечами и переглядывалась с другой прислугой, указывая на мужчин глазами. Подан суп. Мужчины выпили коньяку и перед супом. Видя это, прислуга чуть не расхохоталась и поспешно отвернулась, еле удерживая смех. Это не уклонилось от взора Николая Ивановича.
– Чего это их коробит? – спросил он земляка.
– Не принято здесь пить коньяк перед едой. Его пьют только после еды, и вот этим прислуживающим барынькам и кажется это дико.
– Дуры, совсем дуры!
Но вот появилась и индейка с гусем, еще только снятые с вертела, шипящие в своем собственном жире, распространяющие запах, разжигающий аппетит. Их несли две женщины на двух блюдах. Сзади них шествовал повар с ножами за поясом и с салатником, переполненным салатом. Женщины и повар никак не могли сдерживать улыбки. Повар даже не утерпел и проговорил:
– Voyons, messieurs… Il faut avoir grand appetit pour manger tout ça [427].
Он вынул из-за пояса нож, спросил, не нужно ли разнять птиц, и, получив утвердительный ответ, разрезал их самым артистическим образом. Николай Иванович накинулся на гуся, Глафира Семеновна и земляк навалились на индейку.
– Каково изжарено-то? – торжествующе спрашивал земляк.
– Прелесть! – отвечал Николай Иванович, набивая себе рот.
Повар и прислуживавшие женщины стояли в отдалении, с любопытством смотрели на едоков и, улыбаясь, перешептывались. Женщин стояло уже не две, а пять-шесть. К любопытным присоединился еще и повар. Очевидно, они даже спорили, съедят ли посетители все без остатка или спасуют. Но птицы были громадны. Глафира Семеновна первая оттолкнула от себя тарелку. Земляк тоже вскоре спасовал. Дольше всех ел Николай Иванович, кладя себе попеременно на тарелку то кусок гуся, то кусок индейки, но и он вскоре отер губы салфеткой и сказал:
– Ассе. Теперь вен руж… [428] Теперь