Эмоциональная жизнь детей тогда равнялась духовной, необходимо было научить их почитать чужой подвиг, чужую смерть. Проблемы сверхчувствительных детей не считались тогда важными и вообще существующими. Травля иногда начинается с некоторых взрослых, детей легко программировать, они пустые мясные флешки. Думаю, что кто-то из моих одноклассников, как и Холодов, чувствовал себя в школе ОК и, может, даже счастливо. Мне не очень повезло: сверхчувствительность, обстоятельства.
Мою сломанную социальную ракету запустила учительница начальных классов. Она выбрала всем роли, разумеется подгоняя под характер и бэкграунд: этот хулиган, эта отличница, это умная себе на уме принцесса, этот дебил, а эта добыча для вашей и моей легкой ненависти, выражаемой чаще всего через слова. Мне было 7 лет. Кажется, если бы я не нервничала, то могла бы неплохо учиться. Учительница дергала меня замечаниями во время уроков, подзывала к себе после и объясняла, как плохо я сегодня одета, какие нечищенные у меня ботинки. Я не выдерживала, плакала и не могла концентрироваться. Дети, маленькие злые и опасные зверушки, впитывали команду «фас». Учительница называла меня вишней и еще как-то странно. Это была ерунда, но я была сверхчувствительной.
Мою недоросшую одноклассницу, которая выглядела как крохотная деревенская Алиса Селезнева, с каре и огромными светло-синими глазами, она вывела однажды перед классом, чтобы все посмотрели на ее залитую зеленкой рану на выстриженной макушке: девочку в огороде атаковала собака. Кажется, все смеялись, и я тоже.
И не только в этот раз. Семья девочки жила по-деревенски и бедно, от этого она одевалась во что находилось, и пахло от нее по-разному. Учительница всегда находила для нее свои слова. Девочка никогда ничего не говорила, ни с кем не дружила и ушла из школы после первого класса.
С детства я чувствую на себе опасность слов, их силу. В начальных классах за меня отзывы о прочитанном писала мама. Каждый раз я напоминала ей о задании поздно в воскресенье, в восемь-девять вечера. И мы садились писать, она надиктовывала мне пять-семь предложений. Я разлиновывала листок, складывала его книжкой, рисовала обложку или клеила на нее аппликацию. Когда я стала старше, появились сочинения и изложения. Чтобы не нарушать репутацию относительно хорошо пишущей, мне пришлось научиться «хорошо писать» самой. У меня стало получаться. В последней четверти улицы Холодова в трехэтажном каменном доме с деревянной лестницей жила моя учительница русского и литературы, из-за которой я любила литературу, сочинения и немного бодрее протащилась через десять лет. Спустя какое-то время, когда я уже передвинулась в Москву, учительница русского и литературы переехала в многоэтажку на другой стороне Холодова и уволилась из школы.
Моя учительница начальных классов, когда я еще училась в школе номер 5, переехала в Подольск, жить и работать в местной школе, запускать там чьи-то другие социальные ракеты. В моих старших классах она приехала на новогодний праздник в школу имени Холодова. Мы все подошли к ней здороваться, я отчего-то была счастлива ее видеть. В толпе детей она вглядывалась в меня, копаясь в памяти, и неуверенно спросила: «Катя?»
16.
В детстве и подростком я не читаю газет. Не смотрю новости. Мне, в общем, все равно, как и чем живет эта огромная покореженная страна. Мне бы как-то проползти самой, выдохнуть в какое-то неясное, непроглядываемое, ненащупываемое «будущее». Я не читала ни одного материала Дмитрия Холодова до того, как начала делать исследование для этой книги. Школьницей я, хоть и хорошо пишу, не участвую ни в одном конкурсе сочинений, посвященных Холодову. Не помню, что их объявляют, хотя там участвуют мои одноклассницы.
Может быть, я просто не замечаю этих «опенколлов». Не езжу с группой одношкольников в редакцию «МК», не общаюсь с журналистами, даже не знаю об этих поездках. Организацией всех этих активностей и памятью Холодова в школе занимается завуч по воспитательной работе, она же учительница информатики. Дома у меня нет компьютера, и я не умею им пользоваться. Все мои силы на информатике уходят на то, чтобы набирать значки на клавиатуре попеременно двумя пальцами, на элементарное программирование у меня не остается сосредоточенности. От излучения пухлого экрана бэка болит голова и подташнивает.
17.
Холодов всегда слушается старших, учителя для него авторитеты. Он бунтует против системы только раз, когда всех учеников мужского пола обязывают в определенный день появиться в школе в галстуках. Пацаны холодовского класса приходят в бабочках, и Дима тоже. Его встречает учительница истории на лестнице нашего с ним учебного заведения и так и говорит ему: и ты, Дима, тоже? Он выбирает тут солидарность с друзьями. Один за всех, все за одного. Настоящий перелом происходит в армии, когда Холодов впервые в реальных позднесоветских обстоятельствах видит армейское начальство и его действия. Он осознает, что не все люди, наделенные властью, ее заслуживают. Холодов снова начинает бунтовать против авторитетов, старших по званию, когда начинает писать о коррупции в постсоветской армии. И он не останавливается бунтовать до смерти.
В школе я никогда не бунтую против старших. Возможно, только раз, и то зря, когда учительница русского и литературы, дежурящая на проверке сменки (чем только не занимаются учителя), не пускает меня без нее. У меня плохое настроение, я чувствую в очередной раз несправедливость, в первую очередь социальную. Время романтики прошло. Я несусь по времени телом и ступнями, а не просто расту, все время хочу есть и желаю обладать шмотками, игрушками, гаджетами того времени. И у меня ничего этого нет, может быть только какая-то еда. В моей семье по разным причинам тогда плохо с деньгами. И мы – одни из самых небогатых среди