Подъехала телега, наполненная трупами. Высокий красивый старик в коротком ярко-желтом полушубке с черным бараньим воротником, с палочкой в руках – очевидно, гминный [50] старшина, заведовавший похоронами, крикнул, чтобы телега подъезжала ближе к могиле. Парень, правившей лошадьми, щелкнул длинным бичом, дернул вожжи и повернул лошадей. Лошади приостановились, и старик-гминный крикнул:
– Прендзей, прендзей, цо там? [51] Прендзей, Янек!..
У одного трупа из-за борта мундира выпала записная книжка и целый ворох писем. Белые листки веером разлетались кругом, и солдат подобрал их.
– Може, вам понадобятся, – проговорил он, протягивая мне книжку и письма, – эва сколько написано…
Я дал ему серебряную мелочь, но он долго отнекивался и сконфуженно бормотал:
– Да я ведь не потому… Я так, думал – вам любопытно!..
Письма я спрятал, чтобы просмотреть на досуге. Яма еще не была готова, – гминный на мой вопрос ответил, что «годины пшез пулторы» [52] будут закапывать. Я пошел бродить по полю.
Какое странное печальное поле!.. Следы недавнего говорили темным и внятным языком о разыгравшейся трагедии, и если внимательно прислушаться, можно уловить и понять этот язык… Вот ранец, растрепанный, местами распоротый, и около него белые пятна конвертов. Я подобрал их и, когда поднялся, увидел тут же, в маленькой впадинке, самого адресата.
Я посмотрел на один из подобранных конвертов и прочел: «Feldpostbrief. [53] An den Landvehrmann A* Z* Konigsberg, Fort Friedrich Vilhelm III od. Charlottenburg. Reserve Infant. Regiment. №* Ersatz Bataillon, – и штемпель: Berlin, 10.X.14».
Странный вид имеет поле сражения после недавнего боя. Валяются кожаные подсумки с патронами и пустые, смятые, иногда окровавленные шапки, без козырька, с двумя кокардами на околыше и на тулье. И много каких-то бумажек, картонок, лоскутков. Откуда появились эти бумажки и тряпки? Похоже, будто здесь стоял огромный цыганский табор. Много всякой нечистоты, сопровождающей человека во все дни его жизни.
II
Трупы усиленно убирались. Там и здесь по полю ползали длинные громоздкие телеги, подбиравшие их. Но все же их было много – в окопах, канавах, прямо в поле. Странный и жуткий, если вообразить картину последней минуты их, вид имели трупы, тянувшиеся цепью через шоссе. Лежали они между окопами длинной диагональю, самый ближний, шагах в тридцати от русской линии, потом постепенно удаляясь, один за другим. Очевидно, трагизм положения охваченных со всех сторон толкнул на отчаянное решение – выбить русских из окопов, и один за другим, воодушевляя один другого, немцы выскакивали и бежали вперед.
Их подпустили ближе, и когда первый был в тридцати шагах, встретили пулеметным огнем. Они легли – и лежат, чуть запудренные снегом.
Упругий морозный ветер гнал по небу низкие, грозящие снегом облака. С безмолвной тоскливой жалобой мотались ветви высоких ветел, голые, тонкие, иззябшие ветви. Много деревьев лежало снесенных снарядами, расщепленных, открывших ярко белую сердцевину – и они тоже были как трупы, участники войны. Много лошадиных трупов валялось вдоль шоссе – и они тоже участвовали в этом столкновении и легли.
Когда я вернулся назад, к могиле, ее уже кончили копать и туда сбрасывали трупы. Первые лопаты песку посыпались сверху.
Вечером, уже в Скерневицах, куда я перебросился в поисках штаба корпуса, я пересмотрел взятые на поле смерти письма. Они все объединяются в тип, вариации которого мало отличаются одна от другой. Части, павшие под Ловичем, переброшены с французского фронта. Есть письма от приятелей, оставшихся там и описывающих положение дел на Западе.
Большинство писем – женские, и полны они жалобами на плохие времена, на отсутствие заработков, на дороговизну жизни. Особенно много жалоб на то, что отправляемые с теплым бельем посылки доходят медленно или совсем не доходят. И письма ужасно медленно идут, и на одном из них, написанном чернилами, имеется под датой самого письма: «Berlin, den 5.9.1914», саркастическая пометка карандашом – «erhalten 24.X.14». [54]
Последним аккордом трагической симфонии смерти был тщательно сложенный вчетверо конверт, спрятанный в полотняном карманчике записной книжки. Бумага заносилась по сгибам, какие-то катышки шерсти пристали к ней, и местами изорвался уже непрочный конверт. Я осторожно вынул письмо, прочел тревожные и любовные слова – и перевернул страницу. Маленькая, размером со спичечную коробку, фотография выпала на стол. Это была одна из тех фотографий, какая делаются в киосках, в скверах, прямо на улице бродячими фотографами. На ней был изображен мальчик пяти – шести лет, наивно и любопытно таращивший веселые глазенки. Матросская курточка и такая же шапка с двумя кокардами, на околыше и тулье, как у прусского солдата, сидели мешковато и неловко. Не было сомнений, что это был праздничный, редко надевающийся костюм.
Я посмотрел раз и другой фотографии, перечел письмо и встал.
III
В отведенной магистратом у бедного кузнеца комнате было холодно. Свеча неровно горела, и черные тени беззвучно скользили по стенам, прятались в углах, живо и хитро выжидая чего-то.
За стеной попискивал грудной ребенок, и сонный материнский голос укачивал его. В окна смотрела голубая, полная лунного света и черных теней морозная ночь.
Я ходил по комнате, потирая руки от холода, поглядывал на белевшее на столе письмо.
В напряженной сутолоке войны впечатлительность человека притупляется, и ощущения от периферии к центру доходят не сразу. Теперь, шагая из угла в угол пустой холодной комнаты, я перебрал весь день, и смутная, неловкая, как большой камень, тяжесть давила сердце. Не было ужаса, возмущения, порыва, была только давящая неудобная тяжесть, от которой никак нельзя избавиться… Было странно думать, что вот смотрят на меня с маленького блестящего листка бумаги детские наивные глаза, а тот, кого встречали они со смехом и лаской, засыпан желтым песком.
Ужасно длинная была эта ночь. Я пробовал лечь, тушил свечу – и голубые правильные квадраты лунного света ложились на полу; потом вставал, опять зажигал огонь – и черные тени кружились в молчаливой и насмешливой игре вокруг. И письмо с маленькой отферротипированной карточкой назойливо лезло в глаза. А в горле было сухо и терпко, и тот же холодный неловкий камень давил сердце.
Забылся я только под утро. Вдруг резкий, дробный стук заставил вскочить на ноги.
Ночь еще не ушла, и бледный, посиневший от холода месяц стоял над черной крышей сарая. Плотным силуэтом чеканился с той стороны человек в мохнатой шапке и с большим воротником на шубе. Я узнал своего шофера.
– Бензин из штабу принесли… – глухо бубнил он, – язда!..
За стеной уже громко кричал ребенок, и звякало железо