Эмерик улыбнулся наивности этого вопроса.
— Как вы, я уверен, понимаете, это очень сложное явление, редко подлежащее какому-то одному толкованию. На этот счет есть несколько теорий. Мы знаем, что к недостатку признания своих работ он относился с очень, очень большой горечью. С удовольствием могу вам сказать, что уже несколько лет наблюдается заметное возрождение интереса к нему — не в последнюю очередь благодаря усилиям профессора Вилкса. Однако тогда, в середине 1980-х, когорта молодых писателей выглядела совершенно иначе — Рушди, Исигуро, Макьюэн и так далее, — и все внимание доставалось им. Кокерилл чувствовал, что заслуживает того же и его карают за его политические взгляды. Он, знаете ли, отказывался гнуть модную антитэтчеровскую линию. Именно поэтому его и стоит читать. Если ничто из написанного мною вас не убедило, быть может, это удастся его романам. Мировоззрение, которое я пытался облечь в слова в своих очерках, он излагал в форме художественного повествования. Важность семьи, Бога; чувство национального единства и принадлежности. Он был редчайшим зверем — настоящим писателем и настоящим консерватором. Я считаю нас с ним во многих смыслах родственными душами.
— А ты? — спросил Кристофер, поворачиваясь к Роджеру Вэгстаффу. — Тоже поклонник?
— Не могу сказать, что читал его, если честно.
— Почему меня это не удивляет?
Сказано это было без выражения, вполголоса, словно бы самому себе. Тем не менее Роджер, к удивлению Кристофера, клюнул на живца.
— Не знаю, Кристофер. И почему же тебя это не удивляет?
— Ну, едва ли это вообще твое, верно?
— Мое?
— Мало похоже на твою политическую философию.
— Мою политическую философию? Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь. Я такой же консерватор, как и Эмерик. Консерватизм — церковь широкая [29].
— То, что вы, ребята, затеваете последнее время, никакого отношения к консерватизму не имеет.
— «Вы, ребята»?
— «Процессус». Он, похоже, сейчас и есть более-менее главный двигатель всех инициатив британского правительства.
— Ой, ну и фантазер же ты, Сванн. И всегда таковым был.
— Я просто силюсь отыскать хоть какую-то связь между тем, что сказал Эмерик публике сегодня утром, и тем, о чем вы все толковали весь остаток дня.
— Да позволено мне будет внести маленький вклад в это сраженье слов, — вклинился Эмерик, — я лишь скажу, что меня совершенно устраивает то, как продолжают мое дело Роджер и его коллеги.
— Серьезно? — переспросил Кристофер, повертываясь к нему. — Серьезно? А продление полномочий парламента? А вранье королеве? А профуканное Белфастское соглашение? [30] Нарушенные международные конвенции какие только не? Высылка беженцев в Руанду? Установление свободных торговых зон? Даже ваша любимая миссис Тэтчер от такого содрогнулась бы.
— Позволь тебе напомнить, — произнес Роджер, — что у правительства есть демократический мандат на все это — от британского народа.
— Чепуха. Британский народ уже вышел бы на улицы, кабы знал, что́ тут обсуждается. Приватизация НСЗ, ради всего святого…
— Еще одна твоя фантазия. Никто сегодня утром ни слова о приватизации не сказал.
— Разумеется, нет. Даже теперь вы боитесь выступить открыто и объявить об этом. Прежде надо загнать Службу поглубже в гроб.
— Тебе самому никогда не хотелось роман написать? Художественный вымысел, похоже, как раз твой конек.
Кристофер помолчал, словно осознавая, что ему предстоит сделать необратимый шаг. А затем произнес:
— Я его читал, между прочим.
— Читал? Что читал?
— «Реферат второго августа».
Воздействие этих слов на Роджера оказалось электрическим. Он буквально окаменел. С ужасом вытаращился на Кристофера. Совершенно опешил. Несколько мучительных мгновений оставался совершенно неподвижен и безмолвен.
— Ты же так его называешь, насколько я понимаю? — продолжил Кристофер. — Видимо, потому что в тот день он был завершен и разослан.
Вернув себе дар речи, Роджер сказал:
— Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь.
— Серьезно? Что ж, возможно, мне стоит спросить у Ребекки. Надо полагать, печатала его и забивала в него все данные она?
— Будь любезен, ее в это не втягивай. Эта женщина служит мне верой и правдой почти сорок лет.
— В профессиональном смысле или в личном? Я заметил, у вас тут смежные номера. Восемь/один и восемь/два, верно?
Лицо у Роджера полиловело от гнева. Тоном сверхъестественного спокойствия он произнес:
— Так, Кристофер, оставь нас с Эмериком сейчас же. Нам есть что обсудить, а этот разговор окончен.
— А, вот и она, твоя фирменная фразочка!
— Моя фирменная фразочка?
— Еще в Кембридже ты так говорил, когда проигрывал в споре. Что в большинстве случаев и происходило. Ты вообще не изменился.
— Да и ты. Конченый неудачник по жизни, я всегда предполагал, что с тобой так и выйдет. И такой же блажной, как и прежде, — потому что могу заявить тебе категорически, что никакого «Реферата второго августа» не существует.
Из внутреннего кармана пиджака Кристофер вытащил флешку и положил ее на стол перед Роджером.
— Что ж, тогда это очень странно, — сказал он. — Потому что вот здесь его копия.
Долго-долго эти двое, Роджер и Кристофер, глядели на миниатюрное устройство для хранения информации, лежавшее на столе между ними. Блефовал ли Кристофер? Мог ли он действительно раздобыть подобные тайные сведения? Этого никак не узнать.
Так или иначе, в тот вечер они не обменялись более ни единым словом. Кристофер откланялся Эмерику и удалился из бара. Роджер проводил его взглядом. Губы он сжал плотно и не выдал никакого прощального оскорбления, никакой последней угрозы, но огонь у него в глазах горел. Сэр Эмерик Куттс заметил это, и в голосе у него, когда он заговорил со своим другом и протеже, звучало беспокойство с примесью веселья.
— Батюшки, Роджер, кажется, мне еще не доводилось видеть, чтоб вы кого-то оделили таким взглядом.
Худо-бедно изображая удаль и бесшабашность тона, Роджер спросил:
— Это каким же?
Эмерик на миг задумался и наконец подобрал le mot juste [31].
— Ну, откровенно говоря, пришлось бы назвать его… уничтожающим, — сказал он.
5
Следующий день ознаменовали три значительных события: из Венеции в Ведэрби-Пруд прибыл профессор Ричард Вилкс; в возрасте девяноста шести лет скончалась Ее Величество королева Елизавета II; Кристофер обнаружил исчезновение своей флешки.
Перепалка с Роджером выбила его из колеи гораздо сильнее, чем он готов был показать. Когда уходил из бара, его трясло, и он был все еще взбудоражен даже у двери девятого номера. Оказавшись внутри, плюхнулся в комковатое ушастое кресло у камина и выпил виски из бутылочки,