Назавтра она проснулась поздно и с удовольствием осознала, что у нее выходной. Спустилась примерно в одиннадцать и обнаружила Кристофера в кухне одного — он там пил чай и читал воскресные газеты. Сперва он не заметил ее, поскольку слушал музыку в шумоподавляющих наушниках. А когда осознал, что не один, и снял наушники, Прим удивилась, обнаружив, что Кристофер слушает джаз-фанк 1970-х, — подумать только.
Матери дома не было, она вела утреннюю службу, отец наверняка был в церкви с ней, обеспечивая моральную поддержку (вопреки своему атеизму). Прим заварила себе кофе и съела плошку кукурузных хлопьев. После чего Кристофер предложил прогуляться вместе.
Они пересекли унылый лоскут парковки между домом священника и центральной площадью и вскоре двинулись вдоль главной улицы Грайтёрна. Городок никогда не был обаятельным, а за то время, что Прим провела в университете, изменился к худшему. Оба паба, «Колокол» и «Белая лошадь», стояли заколоченные. Лавка мясника Эйбелмена — неотъемлемая часть ее семейного мира почти два десятилетия — закрылась в этом году, как закрылись и почтовое отделение, и единственный банк на всей главной улице, и некогда процветавшая книжная лавка. Единственное предприятие, возникшее за последние несколько месяцев, — доставка пиццы, и обосновалась она там, где прежде была почта, витрины все еще завешены газетами, к фасаду приколочена временная вывеска. Впрочем, примерно в полутора милях отсюда, на окраине города, недавно возник новый торговый центр, а в нем два супермаркета, оптовый магазин домашней утвари, магазин со сниженными ценами и кофейня — все принадлежат большим британским сетям. Вот сюда-то жители Грайтёрна стекались каждый день, оставляя свои автомобили на бескрайних парковках этого торгового центра и прочесывая магазины в поисках доступных предметов, считая тем не менее пять фунтов малой ценой за чашку кофе, если это позволяло им бесплатно пользоваться вайфаем и укрываться в тепле сколь угодно долго. Тем временем главная улица оставалась безлюдной и заброшенной.
— Ты посмотри, как все изменилось, — сказал Кристофер. — Совсем не так было, когда я приезжал в последний раз. — Он остановился и сосредоточенно нахмурился, пытаясь вспомнить что-то. А затем продекламировал: — «Где вы, луга, цветущий рай? Где игры поселян, весельем оживленных?» [10] — Глянул на Прим, очевидно ожидая, что та узнает цитату. — Ну же, — подбодрил ее он. — У тебя английский в универе был, верно? Должна знать, откуда это.
Она покачала головой.
— «Погибель той стране конечная готова, где злато множится и вянет цвет людей!» Нет? Вообще не откликается?
— Боюсь, нет.
Он вздохнул.
— Видимо, это показывает, до чего я стар. Я как бы по умолчанию считал, что стихотворения вроде «Опустевшей деревни» все еще есть в учебной программе. Оливер Голдсмит — слышала о таком? «Векфильдский священник» [11].
Прим не слышала.
— Я из-за вас чувствую себя ужасно невежественной, — сказала она.
— Ах, что ж. — Он улыбнулся. — С тех пор, как я сам был студентом, все изменилось, я отдаю себе в этом отчет. Вы теперь читаете всякую интересную всячину, какую в Кембридже в 1980-е и взглядом-то не удостоили. А все равно — хорошие стихи, если решишь-таки прикоснуться. Не сомневаюсь, у твоего отца экземпляр Голдсмита где-нибудь да завалялся. Они, по сути, о том, как капитализм разрушает общины.
— Отец никогда о нем не заикался, — сказала Прим. — Но отец вообще о книгах говорит мало. Как и о политике. Как и… да вообще о чем бы то ни было.
Они шли мимо цирюльни, маникюрной забегаловки и салона красоты, и Кристофер говорил:
— Надо полагать, это для тебя непросто — вернуться к родителям после трех лет в универе?
Прим пожала плечами.
— Сперва ничего было. А теперь начинает понемногу доставать.
— Работа у тебя есть все равно.
— О да, за полночь и на минималке. Делаю что могу, лишь бы машина капитализма тикала исправно.
Кристофер взял сказанное на заметку и задумался о разговоре за вчерашним ужином.
— Ты говорила довольно-таки циничные вещи, — сказал он.
— Да не особо. Просто у моего поколения нет иллюзий насчет положения, в котором нас бросили.
— Понимаю. — Они остановились возле бывшего банка, и Кристофер воззрился на брешь в стене, где прежде был банкомат. — Вопиющая стыдобища. Я писал об этом не раз и не два, между прочим.
— Ах да, — сказала Прим, когда они продолжили прогулку, — кажется, я парочку ваших постов читала.
— О! — отозвался Кристофер, не утруждаясь скрывать ни удивление, ни удовольствие. — Ты заходила в блог?
Досадуя на себя за то, что проговорилась, Прим сказала:
— Раз-другой.
На том и умолкла — пока. Возможно, получилось бы бестактно, скажи она ему, что написанное им, очевидно, продиктовано благими намерениями, однако нечто снисходительное сквозило в том, что человек, которому за шестьдесят, бравирует своим сочувствием к тяжкой доле молодежи, начинающей свой путь в большом мире. А затем она поспешно перескочила к его более недавним постам.
— Я видела, вы писали о конференции, которая на следующей неделе.
— А, да. «ИстКон». Ну и странное же ожидается сборище.
— Собираетесь участвовать?
— Собираюсь. Обрадуются мне не больше, чем обострению триппера, конечно, однако мероприятие публичное. Я зарегистрировался и заплатил, как и все остальные. А потому возбранить мне участие у них не получится.
— Кто эти люди? — поинтересовалась Прим.
— Ну, смешанная компашка. Некоторые — относительно безобидные психи. Кто-то совершенно откровенный расист и садист. Лично мне меньше всех нравятся Роджер Вэгстафф и его последователи. Ты слышала, мы вчера вечером о нем говорили — мы с твоей матерью и с ним учились на одном курсе в Кембридже. Послушник Эмерика Куттса. Я уже какое-то время слежу за его траекторией. — Несмотря на то что вся главная улица была более или менее в их полном распоряжении, Кристофер заговорил тише: — Эти в самом деле опасны. И речь не только о том, что они вполне себе фанатики в политическом смысле и за последние несколько лет стали мейнстримом. Одно это уже тревожно. Я имею в виду то, что они… — Кристофер понизил громкость еще больше: — Они опасны буквально.
Прим не вполне понимала, к чему он клонит. Ей почему-то навязчиво захотелось хихикнуть, что она и сделала — к своему величайшему удивлению.
— В смысле?..
Он