– Симпатичный?
Она кивнула.
– Непредсказуемый?
Она кивнула.
– Потешный?
Она кивнула.
– Милый?
Изабель кивнула и глубоко вздохнула. Теперь я знал все. Все, что хотел знать. Я почувствовал, что улыбка Брик превращается в ухмылку Коса. Ничего нельзя было с этим поделать. Тогда я вскочил.
– Ох уж эти нервы! – сказал я. – Пятый раз за час в туалет хочу.
И выбежал из раздевалки.
Но тут я страшно лопухнулся. Мало того, что я как кретин действительно отправился в туалет, так в приступе окончательного идиотизма еще и в мужской. По привычке. И наткнулся на Ричарда.
При виде меня у него чуть глаза из орбит не выскочили.
– Брик? Ты что здесь делаешь?
Идиотский вопрос.
– Ищу раздевалку.
Идиотский ответ.
– Но ты же здесь живешь!
Вот-вот.
– Мне пора на сцену, – пробормотал я.
Я попытался было выйти, но Ричард меня опередил. Прислонился спиной к двери и раскинул руки.
– Один поцелуй – и ты свободна.
– Не сейчас, – ответил я. – Прошу тебя. Я слишком волнуюсь.
Ричард обхватил меня и попытался поцеловать. Я уперся рукой ему в подбородок и отпихнул от себя его голову. Он распахнул мой халат и схватил меня за «грудь».
– Ты не просто так сюда зашла, – тяжело дыша, проговорил он. – Ты сама этого хочешь!
Это уже начинало походить на изнасилование. Во всяком случае, на домогательство. Ну и мерзость! Выбора не было: я двинул ему коленом по яйцам. Ричард скрючился, и я врезал ему снизу кулаком по рту. Апперкот. Вместо поцелуя.
Выходя из туалета, я услышал, как Ричард прохрипел: «Вау!»
Из зала донесся мужской голос. Он гремел из колонок, и я слышал каждое слово.
– Дамы и господа, вы знаете меня как председателя жюри, но сегодня я сложил полномочия. Рад сообщить, что меня заменит широко известный и всеми любимый человек. С гордостью представляю вам нового председателя жюри – Фоппе де Хана!
В зале зааплодировали. Видно, Фоппе вышел на сцену или приподнялся, приветствуя публику, потому что тринадцать голосов знакомо завопили: «Фоппе де Хан! Фоппе де Хан! Фоппе, Фоппе, Фоппе де Хан!»
В раздевалке девчонки, скинув халаты, толпились у зеркала. Изабель сидела на том же месте.
– Ты уверена, что твой брат в меня влюблен? – спросил я. – А не просто хочет… ну ты понимаешь.
Изабель сначала кивнула, а потом помотала головой.
– По уши, как настоящий романтик, честно.
За последнее время я многое узнал о девочках, а теперь вот еще и о мальчиках. О том, что они имеют в виду, когда утверждают, что влюблены. И заодно еще немного о девочках. О том, насколько они доверчивы. Одно я знал точно: Изабель никогда не придется испытать того, что я испытал в туалете. Я отвернулся и скинул халат, а потом снова повернулся лицом к остальным. Надо было предстать перед ними во всей красе: с тем, что у меня было и что показывать было запрещено, и с тем, чего у меня не было, но что нужно было показать. Далось мне это нелегко. Я почувствовал, как пальцы Изабель нежно возятся с лямками моего бюстгальтера.
– Перекрутились, – сказала она и поправила их.
Я повернулся к ней.
– А у меня ничего поправить не надо? – спросила она.
Поволноваться, как я выгляжу спереди, я не успел. Потому что увидел, как спереди выглядит Изабель. Она оттянула лифчик, сначала одну чашечку, потом вторую, и аккуратно натянула их на грудь. Я увидел все. Абсолютно все. В зале прогремели фанфары. Не знаю, на самом деле или мне почудилось.
– Теперь хорошо?
Я не мог вымолвить ни слова. Мог только кивать. Как китайский болванчик. Раздался чей-то голос:
– Участницы, на сцену!
Мы направились к двери. Я пропустил Изабель вперед. И тут одна из восьми гадюк нырнула мне под ноги с халатом в руках и стерла пудру с моего колена. Да так, что заодно наполовину содрала с раны корку, и колено опять закровоточило.
– Желаю удачи! – прошипела она.
Я прикрыл рану ладонью, но нельзя же было предстать перед жюри кособокой теткой, поэтому, выйдя на сцену, я убрал руку и выпрямился. Рука была вымазана кровью, и я чувствовал, как по голени стекает красная струйка. Но сделать я ничего не мог.
Мы выстроились в ряд, я встал рядом с Изабель, она взглянула на меня и улыбнулась, а у меня от всего этого вылетело из головы, как нужно улыбаться, и она, почуяв неладное, оглядела меня и заметила мою красную ладонь, потом колено, затем подняла взгляд на мою промежность, на грудь, на мамин парик, и глаза ее расширились так, что, казалось, заняли все лицо, оставив лишь губы, и она прошептала мое имя с вопросительным знаком на конце, и я кивнул и хотел улыбнуться, но сам почувствовал, что вышла лишь глупая ухмылка, дебильная усмешка мачо, и ее лицо исказилось – видно было, что не от гнева, а от разочарования, и тогда… тогда она вытянула руки, как две когтистые лапы, и, вцепившись в мой лифчик, содрала его с криком: «А это не девочка!» – и, когда приклеенные чашечки оторвались от кожи, меня обожгла такая невыносимая боль, как если бы Изабель полоснула мне по груди тупой пилой, и она крикнула: «Смотрите!» – и стянула с меня парик, и восемь клуш справа и слева от меня запищали от удовольствия, а в зале зашумели и загоготали, и побелевший от ярости Ричард вскочил и крикнул мне «Педик!», и из моей раны струилась кровь, и твой парик валялся на полу среди рукавичек для мытья, и я сбежал со сцены, и выбежал из отеля, и впервые в жизни возненавидел Изабель всем сердцем, по-настоящему. Я ее ненавидел. Как хорошо, что между нами все кончено.
[Я себя тоже возненавидела. Сразу же. Сразу после того, как это сделала. Но ведь я показала ему себя всю. В буквальном и в переносном смысле. Свои мысли и свою грудь. А и то и другое (и третье) я собиралась сохранить на потом. На потом – для Коса. К тому же он преспокойно вешал мне лапшу на уши – как важно, мол, быть самим собой, а сам в это время прикидывался девчонкой, собственной сестрой. Ну вот опять же, опять! Опять он врет и притворяется!.. Все это промелькнуло у меня в голове, может, за секунду. И в эту секунду я сорвала с него лифчик и парик. Я пожалела об этом уже когда он сбегал со сцены. Сразу же. И я хотела догнать его, хотела крикнуть «прости»,